Конфетти и серпантины. Сборник рассказов

Мирон Высота

Сдавленным криком Комов выплюнул этот палец. Он засучил ногами отползая, но старуха уже уселась на него сверху, прижалась узким, вертлявым телом. Трещала одежда, старуха подвывала и пыталась укусить Комова за лицо, но все никак не могла ухватить скользкими и мягкими беззубыми деснами. Только слюна обильно заливала ему очки.

Силы уже оставляли Комова, когда он услышал где-то вдалеке опять же смутно знакомый голос:

– Мама, мама, ну ты где? Быстро домой.

Старуха перестала кусать Комова, замерла прислушиваясь и потом тихо прошамкала беззубым ртом:

– Шоб я тебя с ней не видела большшеее.

Комов кивнул, старуха легко соскочила с него, подхватила валяющуюся сумку и скрылась во дворах, оставив после себя на полу арки пару сморщенных яблок и белые лужи.

Комов с трудом поднялся. Его тут же обильно стошнило на стенку арки.

– Бля, кому праздник, а кто как свинья. А ну, пошел отсюда, пьянь, – грохнуло у Комова над ухом и сильный пинок выбил его из сумрачной арки на солнце, поближе к трамвайной остановке.

***

В трамвае прела толпа пассажиров. Комов ухватил свободное место прям перед носом у какой-то женщины и нагло втиснулся на пластиковое сидение, сразу отвернувшись к окну.

Он прижимался лбом к покрытому холодной испариной стеклу и старался ни о чем не думать. Но чем больше он старался, тем настойчивее память подсовывала странные картинки прошлой ночи. Странные это еще мягко сказано. Вот пробующий помочиться на собственную елку Шиховский. Вот Марьяна, голая, жаркая, толкает его на пропахшую лекарствами кровать. Мужик сосущий угол дома, как щенок мамкину титьку. В паху влажно и тепло. На лице невысыхающие бабкины слюни. По спине бегут потные ручейки.

Город за окном, так знакомый контуром, каждой улочкой, всем своим видом, тоже вел себя странно. Распадался на куски, проваливался, а потом вдруг взлетал вверх. Дома громоздились друг на друга и больше всего были похожи на комок опят, растущих из одного пня. Встречные трамвай висели на проводах, как маленькие елочные игрушки.

И в его трамвае тускло, серые лица, мокрый пол, в грязных лужицах блестят потерянные копейки.

Комов осмотрелся. Толпа вдруг схлынула, как и не было. В трамвае остались редкие пассажиры – жались по углам. Молочный уличный свет мягко, даже нежно сочился с двух сторон. Женщина, которую Комов опередил с местом, сидела теперь прямо впереди него. Она неожиданно, как почувствовала, обернулась и осуждающе посмотрела на Комова. Поглядела и отвернулась, но ее глаза внимательные и презрительные, так и продолжали на него смотреть. Как такое могло происходит, Комов не понимал, да и не сильно пытался. Тут женщина встала, деловито покопалась в сумочке и достала длинный нож. Обычный хлеборез с перемотанной синей изолентой ручкой. Достала и показала Комову, еще и помахала, чтоб он лучше разглядел.

Как только трамвай затормозил на нужной остановке, Комов вышагнул из него и побрел домой. Не оглядывался и по сторонам не смотрел. Под ногами мелькала кожура от мандаринов и черный истоптанный снег.

Во дворе его собственного дома вечные мамаши тихо переговаривались, пока их детишки в разноцветных комбинезонах ковыряли снеговиков лопатками. Снеговиков было много. Наверное, штук десять. Или даже больше. Все они почему-то стояли в ряд, как будто кто-то методично лепил целую армию. Снеговики встали между Комовым и подъездом. Комов поежился. Дети, до этого с энтузиазмом скребущие маленькими пластмассовыми лопатками снег, тоже остановились и стали смотреть на Комова ничего не выражающими глазами. Мамаши замолчали.

– Эй, ты, иди сюда, – раздалось со стороны детской площадки. Комов послушно пошел на крик.

Ему навстречу с качелей спрыгнул лысоватый мужичок и деловито, вразвалочку подошел.

– Че пялишься, – спросил мужичок и сунул кулак Комову под ребра.

Комов от боли согнулся, а потом и вовсе завалился на бок, прикрыв на всякий случай руками голову. Мужичок бить его не стал, а сорвал с лица Комова очки, рассмотрел их внимательно, буркнул себе под нос что-то вроде «заляпал же все, сука» и очень аккуратно сунул их в карман.

Потом мужичок пошел со двора, и прежде чем повернуть за угол, приветливо, как старому другу, помахал Комову рукой. Таким теплым показался Комову этот жест, что он еле удержался, чтобы не помахать мужичку в ответ. Мамаши опять защебетали между собой, а детки заскребли лопатками по снегу. Снеговиков как будто стало меньше.

В кармане отчаянно зазвонил телефон, который, а это Комов отлично помнил несмотря на сумбур и морок последних часов, он выключил. Комов, все так же продолжая лежать на снегу, достал и ответил, опять не посмотрев на номер.

– Это Марьяна. А приходите к нам сегодня на чай с тортом. Мама стряпает чудный Наполеон. Вы такой никогда не ели. Какой-то особый семейный рецепт, даже мне не рассказывает.

– Хорошо, – согласился Комов.

Ему было уютно лежать вот так, беспомощным, прижиматься к холодному царапающему снегу щекой и слушать мягкий голос Марьяны и еще этот странный, неузнаваемый гул, идущий из самого сердца Земли.

Злые голуби полной расплаты

Червь взрезал кожу и ввинтился в руку.

Малюта не почувствовал боли, разве что только легкое, зудящее отвращение скользнуло по горлу и упало в желудок. Боли и не должно было быть. Малюта знал, что червь вырабатывает специальную слюну, которая позволяет незаметно проникать в тело жертвы. Не в тех, конечно, случаях, когда носитель по собственной воле запускает в себя паразита.

Черный кончик какое-то время торчал наружу, как маленький шип. Потом исчез. Червь подвигался под кожей длинным, вертким бугорком, а после и этот бугорок пропал из вида. Видимо червь нырнул в глубину тканей.

Малюта почесал место входа червя. Над кожей взбухла капелька крови. Ее он промокнул спиртовой салфеткой. Теперь оставалось только ждать, пока червь освоится и попадет туда, куда им обоим нужно. Червю и Малюте. Ожидание могло затянуться на пару-тройку часов, поэтому Малюта лег на спину прямо на холодном, неудобном полу и закрыл глаза. Слышно было как голуби скрежещут своими маленькими коготками по скользкому козырьку балкона. Это все соседка-дура их прикармливает.

Какое-то время Малюта пытался представить движение червя внутри и даже, кажется, чувствовал, как тот прокладывает себе путь в Малютином теле. Свободный полет мысли по мышцам и сосудам привел его в пятку на левой ноге – та нестерпимо зачесалась. Малюта поскреб пятку ногтями, сквозь нахлынувший вдруг туман медленно соображая, что у ж где-где, а там червя точно не должно быть – это ведь не монгольская многохвостка, которая пробивает выход из тела через конечности, и погрузился в сон…