Конгрегация. Гексалогия

Попова Надежда Александровна

– Понимаю, – оборвал Курт, пытаясь определиться для себя, как ему д олжно вести себя; его общение с местными жителями до сего дня было нечастым, и было неизвестно, какого отношения к своей должности возможно ожидать от них. Избыточная вежливость могла в первые же мгновения разговора вызвать к себе отношение снисходительное вплоть до презрения, излишними же строгостью и высокомерием он рисковал столкнуться с неприятием иного рода – откровенным пренебрежением и насмешкой; страх перед Конгрегацией, столь мешающий в работе ранее, среди кельнцев был не в моде. – Все понимаю, Якоб, и я не стану долго

задерживать твою комнату в столь непотребном виде. Лишь только я все осмотрю как следует, она в твоем распоряжении. Я тебя успокоил?

– Отчасти, майстер инквизитор. Вы теперь будете допрашивать моих постояльцев?

– Опрашивать, – поправил Курт, и тот тяжко вздохнул:

– Это ваши различия, а мне, простите, все едино…

– Что за печаль? – искренне удивился Курт, пожав плечами. – Это не помешает твоему распорядку…

– Нет, майстер инквизитор, вы уж простите, что прервал вас… Вы подозреваете убийство, верно?

Курт развел руками.

– Я не могу об этом говорить.

– И не надо, – отмахнулся тот. – И без вас о том говорят все кому не лень. Понимаете, если уж у тела задержался следователь, а после еще и прислали человека из Друденхауса – все уж и так говорят, что у меня в доме убили постояльца. Понимаете ли, майстер инквизитор, у меня в доме! А кое-кто припоминает, что покойник должен мне за два месяца, и я…

Вся вежливая уверенность Якоба Хюсселя улетучилась разом, как-то вдруг и почти без остатка; он вскочил, сделав два порывистых шага к двери, снова к Курту, остановился подле него, теребя рукав.

– Понимаете, майстер инквизитор, все они время от времени бывают мне должны, и, сами понимаете, не особенно меня жалуют, я ведь… – владелец снова сел, уже не глядя на собеседника и понизив голос. – Я содержу этот дом уже почти двадцать лет и таких студентов здесь перевидал несчитано; в глубине души каждому из них я сочувствую, но… Поймите, просто я не скуплюсь на слова, когда они держат оплату по два-три месяца; я терплю, но, в конце концов, могу и выселить, ведь нельзя же корить меня за то, что я хочу получать плату за свои услуги…

– Ясно, – оборвал его Курт; это вышло жестко, но он не стал смягчать тона. – Филипп Шлаг был должен тебе, и ты грозил ему выселением. Я полагаю, в крепких выражениях. Так?

– Я говорил ему, что он должен вернуть долг, вот и все! – возразил Хюссель с отчаянной твердостью. – Понимаете, это многие слышали, и, как я говорил, не особенно меня любят…

– Имеешь в виду, что они могут наговаривать на тебя; так?

Тот сник, неопределенно повертев головой, и невесело улыбнулся, наконец, подняв к нему глаза.

– Не так, чтоб наговаривать… Если они расскажут правду… то есть – как они ее видят… Я решил поговорить с вами первым, сам, чтобы вы не сделали неверных выводов, услышав пристрастных свидетелей. Хочу объясниться, оправдаться, что ли…

– Ты не должен оправдываться, – перебил Курт; вообще, продолжение этого разговора, строго говоря, не имело смысла, ибо все и так было предельно ясно – не имея хорошего отношения к себе среди своих постояльцев, Якоб Хюссель испугался того, что новичок, жадный до дела, наслушавшись их рассказов, ухватится за удобного подозреваемого. Кое-что, все-таки, было живо; не все в Кельне были такими, как их обрисовал Ланц – расхрабрившимися и обнаглевшими, и опасливое

отношение к ведомству, одно лишь именование которого у большей части обитателей Германии вызывает непроизвольную дрожь, в чем-то сохранилось. – Ты не должен оправдываться – ты не обвиняемый.

– Понимаете ли, майстер инквизитор, мне и подозреваемым-то быть не слишком хочется, – пояснил хозяин со вздохом. – Кто у меня селиться тогда будет… Позвольте, я вам просто расскажу, что было, хорошо?

– А что-то было? – уточнил Курт; тот замялся, снова отведя взгляд.

– Был… разговор неприятный у меня с ним накануне… Точнее – не так чтоб накануне, а дня за три, наверное. Некоторые слышали…

– Рассказывай, – махнул рукой он – в конце концов, не говорить же столь искренне рвущемуся сотрудничать свидетелю, что и без того все ясно, и пускай он помолчит; кроме того (как уже случалось выяснить не только со слов других, но и на собственном опыте) временами из рутинного, с виду бессмысленного разговора, проведенного лишь только из следования предписаниям, можно попутно узнать много любопытного.

– Извольте, – кивнул Хюссель, выпрямляясь на табурете и глядя мимо собеседника. – Третьего, кажется, дня (точно, уж простите, не могу припомнить) я его встретил внизу, у лестницы к комнатам, и напомнил, что второй месяц кончается, а он все должен. Тот лишь рукой махнул – понимаете, просто отмахнулся от меня, и все; а еще улыбается, гаденыш, прости Господи, прими его душу грешную… Ну, как это бывает, слово за словом, перешли на крик: я ему говорю, что выселю, а он только улыбается, будто все ему нипочем; все они начинают на моей шее ездить, пользоваться моей добротой. А покойник… в том смысле – тогда еще постоялец… издеваться начал. «Кроме денег, – говорит, – есть в жизни высокие материи, а ты, – говорит, – все о богатстве беспокоишься». Тут я и не стерпел. Какие, к матери, прошу прощения, высокие материи за мой счет? Пусть платят вовремя, а после философствуют, сколько им вздумается, о чем пожелают. Ну, и наговорил ему тогда всякого… Сверху его приятели спускались, несколько, уж не помню сейчас, кто, и стояли, мерзавцы, слушали и подсмеивались ему. А когда он уже уходил, я ему вслед сказал, что или он заплатит, или хуже будет.

– Вот оно что, – неопределенно отозвался Курт, и владелец комнат слегка побледнел.

– Я-то думал тогда, что – вот месяц кончится, и укажу ему на дверь, чтоб знали впредь, – пояснил Хюссель поспешно. – Вот прямо с утра, подумалось тогда, в комнату к нему войду и скажу, чтоб выметался, и пусть бы не говорил, что я не предупреждал его заранее и не пытался по-хорошему. А эти стервецы давай ему вдогонку смеяться, что, мол, заплати лучше, а не то он тебя на потроха продаст, чтоб покрыть издержки…

Курт вздохнул – почти сострадающе; еще на память молодого Хюсселя пришлись времена, когда вот такого опрометчиво брошенного слова бывало вполне довольно, чтобы быть уверенным в своем будущем – как правило, неприятном и кратковременном. Да и тридцать лет назад начатые в Конгрегации реформы шли медленно и неохотно; излишне крепки в устояхбыли старые служители, сверх меры крепко держались они за старые правила и свою власть. По большому счету, новая Конгрегация в ее нынешнем виде в лучшем случае ровесница майстера Гессе…