Конгрегация. Гексалогия
Шрифт:
– Что там у тебя такое? – нетерпеливо спросил Райзе и, подойдя, склонился, упершись в колени ладонями и пытаясь заглянуть. – Неужто домашний дух завелся?
– Помолчи, Густав, – все так же глухо отозвался Ланц и, достав перчатку, натянул ее на ладонь, едва ворочаясь под низкой планкой кровати.
Скрипнуло, кровать дрогнула, и он все так же с усилием вытянул себя наружу, удерживая покрытую тонкой сетью паутины булавку двумя пальцами на вытянутой руке, демонстрируя ее окружающим.
–
Райзе подступил ближе, подав сослуживцу руку и подняв его с пола, и, достав платок, накрыл им подставленную ладонь, на которую тот аккуратно положил длинную, в палец, булавку.
– Что скажешь? – хмуро спросил Курт, тоже подойдя и теперь совершенно заслонив от подопечного происходящее; тихо чертыхнувшись, тот прошагал к ним, теперь уже молча заглядывая через его плечо. – Это может иметь касательство ко мне? Или просто какое-то superstitio popularis[179] в исполнении хозяйки? Я, разумеется, припомнил обстоятельства нашего с ней знакомства, но убежден, что ее сын тут ни при чем…
– Не гони лошадей, академист, – пресек его Райзе, бережно, уголком платка, отирая с блестящей иглы паутину. – Хм, не кажется, что воткнута давно – с месяц, быть может…
– Сюда посмотри, – тихо вклинился Ланц, остановив его руку. – Это уже любопытно.
– Да что там такое? – склоняясь ближе, поторопил Бруно, и Курт дернул плечом, оттолкнув его от себя, тоже стремясь рассмотреть, что именно привлекло внимание старшего.
Райзе, придавив булавку к ладони пальцем, осторожно дунул, сметая остатки паутины, и повернул ее за янтарную головку, приглядываясь.
– Забавно, – хмыкнул он тихо, переглянувшись с сослуживцем. – Это не паутина.
– Волос, – констатировал Ланц, и Курт, нахмурясь, непонимающе переспросил:
– Волос?..
– Разойдись, – потребовал Райзе, растолкав их локтями, и подошел к окну, поднеся булавку к свету. – Волос. Точнее, их два. И, что значимо, они не просто прилепились. Привязаны.
– Мои? – уточнил Курт; Ланц уцепил его за локоть, потянув к окну, и, взявши за запястье, поднял руку ладонью вверх.
– Дай-ка фон, – пояснил он, аккуратно взяв длинную иглу за острие и поместив ее на черную кожу перчатки, где и впрямь стало видно два волоска, обвитых вокруг под самой головкой. – Ну, что я могу сказать; по одному волосу различимо скверно, но, поскольку они цвета разного, чисто логически можно вывести, что один из них твой – насколько все-таки можно рассмотреть, масть подходит. А вот второй – это отчетливо видно – светлый.
– Сын твоей хозяйки – блондин, верно? – ухмыльнулся Райзе и, скосив взгляд на Бруно, прыснул; тот нахмурился.
– Ваше исследование греческих авторов явно сдвинуло вам крышу, – заявил он свирепо, приглаживая светлую шевелюру. – Это не смешно.
– Стой, Дитрих, я не понимаю, – пробормотал Курт оторопело, – это что же ты хочешь сказать? Lenоcinium?
– Что это? – снова влез подопечный.
– Приворот, – улыбнулся Ланц, снова беря булавку и глядя на нее пристально. – Пошлейший. По всем правилам симпатического чародейства. Что такое, абориген? Что за растерянный вид? вас чему обучали в вашей академии? Неужто о таком не рассказывали?
– Нет, почему, мы это изучали, но как-то все оно… просто.
Сослуживец вздохнул.
– А ты думал, на белом свете остались только малефики государственных размахов?.. Хм, кому-то достанется в лучшем случае плетей: кинуть такое на инквизитора – это вам не соседского булочника привлечь… Но в этом есть и позитивная сторона, абориген: теперь ты знаешь, что пользуешься успехом у девиц.
– Это единственная? – уточнил Райзе, кивнув на булавку; Курт вяло махнул рукой:
– Не знаю. Без вас я ничего не касался.
– Хорошо. – Ланц прошагал к столу, осторожно положив булавку, и развернулся к сослуживцам, надевая вторую перчатку. – Так, стало быть. Хоффмайер, отдались к двери и не путайся под ногами. Обыскиваем ad imperatum.[180] Приступили.
Проводить обыск «ad imperatum», поделив на сектора и заглядывая в каждую щель, в собственном жилище было странно и отдавало чем-то противоестественным; головная боль не покидала, лишь усиливаясь едва ли не с каждой минутой, а когда Райзе, уже не столь беспечно, подал голос от стола (точнее, из-под оного), стало тошно почти в буквальном смысле.
– Это уже пугает, – сообщил он, поднимаясь и отряхивая штанину. На его раскрытой ладони, тоже теперь затянутой в кожу перчатки, покоилась еще одна булавка – в точности такая, как первая. – Интересно… Хоффмайер, обернись к двери и осмотри у порога и за косяком; найдешь – руками не трогай: мало ли, что на ней.
– Еще одна, – без былой шутливости в тоне произнес Ланц от окна, пока Бруно опасливо водил пальцами по планкам двери. – Уже не смешно. Три янтарных навершия – это вам не самоцветные бусы, не каждому доступно.
– А зачем вообще янтарь?
– Повторю свое пожелание больше времени уделять своему развитию, Хоффмайер. Потому что янтарь особенно сильно вбирает и отдает природные силы… И человеческие, ежели некто оными обладает. Кому-то, абориген, ты запал настолько, что не поскупились на три янтарных бусины.
– Четыре, – возразил Курт тихо, осторожно извлекая как две капли воды сходную булавку из стены за шкафом, и услышал, как Бруно поправил его осевшим голосом:
– Пять. Есть под порогом.