Константин Великий

Малер Аркадий Маркович

Как написал Лактанций, «от ниспровержения Церкви до ее восстановления прошло десять лет и около четырех месяцев». За эти годы Диоклетиан и его тетрархи Максимиан Геркулий, Галерий, Максенций, Флавий Север, Максимин Даза и сам Лициний в большей или меньшей степени были организаторами и исполнителями массового антихристианского террора, и только Галлия и Британия под властью сначала Констанция, а потом Константина были свободны от этого кошмара. После эдикта Галерия 311 года террор прекратился на территории Восточной Европы и Малой Азии. После победы Константина над Максенцием террор прекратился в Италии, Испании и Африке. Теперь уже, после победы Лициния над Максимином и издания Медиоланского указа, террор прекратился на территории Египта и Леванта, то есть Палестины и Сирии. Надолго ли?

31. Константин против Лициния

С 313 года Римская империя оказалась разделена между двумя августами, и Лициний правил ее восточной частью, которая всегда была богаче и культурнее западной. В 314 году Лициний женился в Медиолане на сводной сестре Константина по имени Констанция, дочери Феодоры.

Оказавшись правителем Балкан, Греции, Малой Азии, Леванта и Египта, Лициний фактически стал царем всего эллинистического Востока. У августа Востока были все шансы править им столько же, сколько недавно правил Диоклетиан и войти в историю достойным соправителем Константина, связанным с общей ответственностью за судьбу Империи. Однако столь светлая и вполне реальная на первый взгляд перспектива оказалась невозможной в первые же месяцы

его правления, потому что по своему происхождению и ментальному складу он практически ничем не отличался от всех скончавшихся за последние годы тетрархов. Возможно, если бы ему пришлось делить власть со своим покровителем Галерием, как некогда Максимиан делил власть с Диоклетианом, то он умерил бы свои амбиции, будучи благодарным коллеге-августу, который поднял его за собой на вершину имперской иерархии. Но Константин не был его покровителем, и, более того он был его конкурентом еще в те времена, когда они не обладали никакими властными полномочиями, но зато Галерий уже нарисовал в своем уме судьбу их. Поэтому Лициний, вместо того чтобы воспринять Константина как своего союзника, подсознательно все время видел в нем конкурента и все время вел с ним внутреннюю войну. Вместе с этим про любого политика очень важно понять, какую конечную цель он преследует, какова основная, глубинная мотивация всех его действий. Константин относился к тем политикам, для которых власть была средством для преобразования государства и общества — разумеется, «преобразования» в том смысле, который каждый политик имеет в виду, потому что то, что для одного человека «преобразования», для другого катастрофа. Конечно, Константин был очень честолюбивым человеком, совсем не похожим на своего отца в этом отношении, но честолюбие Константина принесло христианству больше пользы, чем скромность Констанция. Более того, Константин вполне мог пойти на самые жесткие меры в достижении своих целей, но он шел на эти меры только тогда, когда он видел в этом определенный смысл, а не устраивал перманентный террор по любому поводу, подобно своим соперникам. В этом смысле психологический тип Константина как политика вполне можно сравнить с Диоклетианом, которому никак не откажешь в честолюбии и готовности применять крайние методы, но в то же время его нельзя назвать маниакальным тираном: он обещал через двадцать лет уйти в отставку и ушел, он начал террор против Церкви, но он его закончил своим уходом, и как бы он ни ненавидел христиан, нельзя сказать, чтобы он наслаждался их муками, подобно своим коллегам. Лициний же принадлежал к совершенно противоположному типу политика, для которого власть была самоцелью, подобно Максимиану или Максимину. И поэтому сам факт ограниченности этой власти — во времени, в пространстве или в полномочиях — он воспринимал весьма болезненно. Лициний достигал власть не для того, чтобы что-то изменить в государстве, а для того, чтобы достичь еще больше власти. Можно сказать, что он был достаточно умнее Максимиана или Максимина, чтобы вовремя останавливаться на «красный свет», иначе бы он просто не пришел к «финишу» вместе с Константином, но он был весьма пуст для того, чтобы понять, что гонка за власть не может быть смыслом жизни.

Лициний прекрасно понимал, что его часть Империи привлекательнее западной части Константина и у него, в принципе, нет никаких оснований считать себя хоть в чем-то обделенным, подобно тому каким он был, когда еще два года назад правил имперским «захолустьем» Рецией и Паннонией. Но он также понимал, что Константин в восприятии солдат и многих других жителей Империи привлекательнее его самого: у Константина была своя романтическая история прихода к власти; при этом он происходил не из «низов», а наследовал власть предыдущего августа; достигнув власти, он «пришел, увидел, победил» Максенция, бывшего самой большой проблемой Империи. Лициний же не был сыном августа, но в его восхождении не было ничего романтичного, его просто поднимали за собой и ставили на нужные места, а его столкновение с Максимином Дазой, само по себе абсолютно оправданное, на идеологическом уровне воспринималось как победа христианства над язычеством, что только укрепляло позиции Константина. Исходя из всех этих соображений, Лициний испытывал целый комплекснегативных чувств к Константину, а теперь еще ощущал себя лишь проводником его прохристианской политики, подписав Медиоланский эдикт и разбив Максимина. Спрашивать же о том, какое значение имели для него мистические видения перед битвой на Серенских полях и женитьба на сестре Константина, достаточно наивно — если бы такие вещи имели для него хоть какое-то значение, он бы не оказался с Константином по разным сторонам линии фронта. В итоге Лициний сам себе внушает, что Константин не может быть его союзником и остается его врагом, а врага нужно уничтожить, что в данном случае означает всем Востоком напасть на Запад. Следуя этой «железной логике», Лициний решил, что раз Константина больше всего поддерживают христиане, то их пребывание в его половине Империи, то есть на всех трех континентах, выполняет роль «пятой колонны», с которой нужно расправиться первым делом, а его собственной опорой отныне будут язычники, видящие в Константине своего главного врага.

Аврелий Виктор, коего невозможно заподозрить в симпатиях к Константину, отмечает, что «Константин всем врагам своим оставлял почет и имущество и принимал их в свои друзья; он был так благочестив, что первый отменил казнь через распятие и перебивание голеней. Поэтому на него смотрели как на нового основателя государства и почти как на бога. У Лициния же не было предела пыткам и казням, по образцу рабских даже для невинных и знаменитых философов» (О цезарях, 41). Поэтому Лициний не нашел ничего лучше, как нарушить подписанный им Медиоланский эдикт и устроить новый взрыв массового антицерковного террора, продолжив, тем самым дело Максимина. При этом специфика репрессий Лициния заключалась в том, что он не издавал никакого открытого эдикта по этому поводу, а действовал полутайно, отдавая приказы уничтожать самых заметных христиан, особенно предстоятелей Церкви. Среди жертв его гонений за все время его правления можно вспомнить таких, как святые Власий Севастийский (+116), Федор Стратилат (+119), Василий Амасийский и др. Вспоминается также очень характерный случай, произошедший при Лицинии с сорока воинами-христианами, происходившими из Каппадокии, которых Церковь чтит как Сорок Севастийских мучеников (+320). Когда зимой 320 года их войско стояло в армянском городе Севастии, военачальник по имени Агрикола решил устроить жертвоприношения языческим богам для всех воинов. Конечно, он не мог не знать, что среди них есть христиане, тем более он был мотивирован на выявление «пятой колонны». Целых сорок человек отказались участвовать в этих жертвоприношениях, и тогда он начал склонять их к отречению разными способами, последний из которых был особенно изощренным: он приказал раздеть их догола и выставить в покрытое льдом озеро. На берегу ледяного озера Агрикола поставил теплую баню и сказал, что все, готовые отречься от Христа, могут в ней попариться. Мученики стояли во льду всю ночь, а на утро один из них все-таки побежал в баню и тут же умер. При этом один из их стражников по имени Аглай заявил: «И я — христианин», разделся и присоединился к ним. Когда же наступил день и Агрикола понял, что он не столько опозорил их, сколько себя, то приказал перебить им всем голени и сжечь. Так Церковь обрела сорок святых мучеников, их имена — Кирион, Кандид, Домн, Исихий, Ираклий, Смарагд, Евноик, Валент, Вивиан, Клавдий, Приск, Феодул, Евтихий, Иоанн, Ксанфий, Илиан, Сисиний, Аггей, Аетий, Флавий, Акакий, Екдекий, Лисимах, Александр, Илий, Горгоний, Феофил, Домитиан, Гаий, Леонтий, Афанасий, Кирилл, Сакердон, Николай, Валерий, Филиктимон, Севериан, Худион, Мелитон и Аглай.

История Сорока Севастийских мучеников характерна тем, что в эти времена христианство стало весьма распространено в армейской среде, и в немалой степени потому, что сам император Константин показал пример хорошего отношения к христианам. Вряд ли стоит подробнее рассказывать о садизме Лициния над христианами, одно можно сказать — в этом деле он не уступал ни Галерию, ни Максимиану, ни Максенцию, ни даже Максимину. Недолго Восток Империи радовался Медиоланскому освобождению, так что Лициний мог и не побеждать Максимина и его битва на Серенских полях, весьма подробно описанная Лактанцием, не вошла в историю христианства, подобно битве Константина у Мульвийского моста.

Идеологическая проблема Лициния, как, впрочем, и очень многих язычников, заключалась в том, что он не мог выбрать себе какой-то один языческий культ и обращался сразу ко всем, чтобы быть своим для всех жрецов и шаманов Востока. Как и при дворе Максенция и Максимина, в его резиденции в Никомедии можно было встретить кого угодно от авгуров и гаруспиков до вавилонских и египетских колдунов.

Лициний готовился к войне с Константином, и ему все время нужно было знать, как к этому относятся оракулы, звезды, птицы, кишки зверей и людей. Объединить язычников в единый фронт было невозможно, потому что они сами конкурировали друг с другом, а представить христианство как общего врага было весьма сложно, поскольку далеко не все язычники оценивали вызов этой пресловутой религии. Среди аргументов Лициния против христианства, особенно понятных людям военного и сельского склада типа его самого, было обвинение христианства в том, что это «чужеземная» и «неизвестная» религия. Так он решил перед своим первым боем собрать всех своих титулованных друзей и щитоносцев во влажную и тенистую «священную рощу» очередного языческого бога, чтобы совершить там жертвоприношение и прочесть программную речь, обосновывающую его поход на Запад (см. Евсевий. Жизнеописание, 2,5). Основным смыслом этой речи было обвинение Константина в том, что он поклонятся «неизвестно откуда взявшемуся» Богу, попирая богов предков, которых всегда больше числом и которых предки завещали чтить. К сказанному он добавил, что предстоящие сражения докажут, чьи боги сильнее — родные или «неизвестный» Бог Константина, а если окажется, что именно Бог Константина, то им придется его чтить. Хотя все это рассуждение для современного рационалиста на первый взгляд кажется несколько фантастическим, следует признать, что оно совершенно не противоречит архаичной языческой логике. Действительно, с языческой точки зрения главным основанием для веры в какого-либо бога является укорененность в той этнической и региональной культуре, к которой принадлежит сам язычник. Подобным образом отрицали христианство и многие иудеи, которые ревновали не столько к истине, сколько к «традициям предков». Элементарный логический довод о том, что «предки» не могут быть критерием истины, потому что «предки» у всех разные, а истина одна, нечасто бывает услышан рассуждающими подобным образом, потому что для этого с самого начала нужно выстраивать свою логику от общих, универсальных оснований, а не от личных чувств привязанности и идентичности, имеющих чисто эмоциональную силу. Но в том-то все и дело, что в задачи Лициния не входило кого-либо убеждать — ему нужно было не убеждать, а внушатьсвоему окружению зловредность Константина и апеллировать не к сознанию, а к бессознательному, которое в вопросе экстренной мобилизации масс всегда имеет определяющее значение.

Помимо чисто религиозных причин назревающей войны, у нее появился конкретный повод. Как бы это странно ни показалось на первый взгляд, но Константин хотел продолжать развивать тетрархию, а не становиться единоличным монархом. Поэтому он от своего имени выдвигает в цезари некоего Бассиана, женатому на его сестре Анастасии. Но очень скоро выясняется, что этот Бассиан оказывает сопротивление политики Константина, что объясняется влиянием на него его брата Сенециона, оказавшегося родственником Лициния. Узнав об этом, Константин лишает Бассиана статуса цезаря и требует у Лициния выдачи Сенециона, на что восточный август отвечает резким отказом. Параллельно с этим сам Лициний выдвигает своего приятеля, начальника пограничной службы Валента, в собственные цезари, подобно тому как когда-то Галерий выдвинул самого Лициния. На этом фоне в пограничном городе Лициния Эмоне (ныне Любляна) разрушают статуи Константина. Как сказал по этому поводу историк Я. Буркхард, «Константин вынужден был атаковать»(Век Константина Великого, 7).

Первая стычка между Лицинием и Константином произошла в 314 году в земле кибалов, у озера Гиюльк в Паннонии (иначе при Цибале/Кибале, ныне Винковицы в Хорватии). Константин, конечно, знал о планах Лициния и о месте пребывания его лагеря. Если, по Евсевию, первым начал сражение Лициний (Жизнеописание, 2,6), то, по Аврелию Виктору, первым напал Константин (Извлечения, 41). Всего воинов Константина было 25 тысяч, а у Лициния 35 тысяч, из которых 20 тысяч он потерял. Второе сражение произошло уже во Фракии на Мардийской равнине, где Константин решил ударить по фронту и с тыла, послав в обход 5000 воинов. Лициний догадался об этой хитрости и поставил свои войска на две линии, так что солдатам Константина пришлось воевать с двумя фронтами. В этом сражении Лициний пошел путем Максенция — тот опирался на преторианскую гвардию, а Лициний стал мобилизовывать ветеранов Диоклетиановых времен, в основном ненавидящих христианство. Поэтому сражение длилось очень долго и ожесточенно, но когда Лициний начал проигрывать, он приказал войскам отступить к горам Македонии. Попутно заметим, что точные даты этих битв в науке остаются предметом дискуссий и колеблются от 314 до 316 года.

В результате этих двух сражений в 317 году обе стороны решили пойти на переговоры, сам факт которых для Константина означал победу, а для Лициния — поражение. В ходе переговоров императоры приняли два принципиальных решения. Во-первых, территория Константина отныне расширялась за счет Паннонии, Далмации, Дакии, Македонии и Греции. Фактически Константин занял всю Европу, кроме Фракии, любезно оставленной Лицинию. Следовательно, Лициний из императора восточной части Империи превращается в императора Азии и Египта, имеющего небольшой кусочек в Европе. Но не нужно быть искушенным геополитиком, чтобы увидеть в этой уступке почву для будущего конфликта: естественные границы всегда прочнее, и если бы они разделили территорию по Босфору, то Лицинию пришлось бы придумывать сверхъестественные причины, чтобы в следующий раз напасть на Запад. Однако его границы остаются в Европе, и он будет искать повод, как этим воспользоваться. Во-вторых, оба императора назначают цезарей — Константин назначает цезарями своего первого сына Криспа (от Минервины) и годовалого Константина (от Фаусты), а Лициний своего полуторагодовалого младенца Лициниана (от Констанции). Вряд ли кто-то серьезно воспринимал эти назначения как продолжение тетрархии — цезарь, по определению, не может быть младенцем, поскольку это действующее лицо, а кроме того, тетрархия требует доверительных отношений, явно отсутствующих у двух императоров. Другим решением этих переговоров было лишение Валента статуса цезаря и возвращения его в положение частного лица.

С получением Восточной Европы Константин был вынужден переключить свое внимание с западных варваров на восточных, а именно на сарматские и готские племена, ставшие главной головной болью любого наместника Балкан. В итоге в 317 году Константин переезжает в Сердику (ныне город София), что очень раздражает мнительного Лициния, поскольку он видит в этом приближение к его границам. В 323 году Константин идет в новый поход на сарматов, и его войска оказываются во Фракии, то есть на территории Лициния, в чем последний увидел объявление войны. Точнее говоря, очень хотел увидеть. 3 июля 324 года у города Адрианополя (рядом с Византием) состоялась эпохальная битва, где Константин, как всегда, проигрывал в количестве своих воинов, но зато выигрывал в качестве. У Лициния было 150 тысяч солдат пехоты и 15 тысяч кавалерии, а у Константина 120 тысяч солдат пехоты и 10 тысяч кавалерии, причем эта армия была собрана специально для войны с сарматами, но теперь ее придется бросить на восточного августа.