Контролируемая авария
Шрифт:
Видок у второго пилота был, честно говоря, еще тот. Урмас Лахт сегодняшнего образца кардинально отличался от рафинированно-идеального образа, взлелеянного в моих любовных грезах. До этого дня мы с Урмасом пересекались исключительно по служебным обстоятельствам, если не брать в расчет, корпоративного забега, куда я затесалась ради гипотетического шанса сблизиться с предметом своего обожания, и каждый раз второй пилот выглядел безупречно, даже пропитанная потом майка удачно подчеркивала мышечный рельеф спортивной фигуры. А уж в летной форме Урмас Лахт и вовсе сражал мое ретивое сердце наповал: я провожала его влюбленным взглядом и не могла отвести глаз даже после того, как он давно скрылся из вида. С формальной точки зрения Урмаса нельзя было назвать эталоном мужской красоты: слишком глубоко посаженные глаза блеклого серо-зеленого оттенка, слегка вьющиеся волосы с характерным для прибалтов рыжеватым отливом, удлинённый овал узкого, худощавого лица, тонкие губы, придающие их обладателю несколько надменное выражение – я любила в нем всё, все его черты казались мне прекрасными и родными, и я никак не понимала, почему та же Леська считает внешность второго пилота заурядной и невыразительной. Сейчас Урмас был измотан и опустошен, его глаза запали еще глубже и как будто провалились в две бездонные впадины, нос и скулы заострились, а влажные волосы отдельными прядями прилипли ко лбу – тут же поневоле поверишь, что этот человек восстал из ада. Наверняка и моей физиономией запросто можно было детей пугать, и в целом мы с Урмасом составляли достаточно гармоничную пару: еле живые, изможденные и на последнем издыхании цепляющиеся за свои никчемные жизни.
–Ты тут осмотрись, а я поищу распределительный щиток, вдруг удастся включить электричество, – голос у второго пилота тоже звучал под стать внешнему облику. Севший, глухой, отрешенный, он словно доносился из могилы, и от этих загробных интонаций меня пробрал мороз по коже. Да что же чертовщина с нами обоими происходит?
Я последовательно сняла обе туфли, дождалась, пока Урмас исчезнет за дверью, и с наслаждением стянула капроновые колготки. В домике было холодно и неуютно, но по сравнению с бушующей снаружи метелью, наше спасительное убежище казалось настоящим очагом комфорта. Ступая босыми ногами по деревянным половицам, я обошла весь дом, состоящий из двух крохотных комнатушек, первая из которых представляла собой совмещенную с гостиной кухню, а вторая, видимо, служила спальней, и вполне современного санузла с душевой кабиной. Мебели в домике присутствовало по минимуму, зато имелся маленький телевизор, микроволновка и прочая мелкая бытовая техника, в отечественных реалиях давно перекочевавшая бы к предприимчивым воришкам, а здесь преспокойно стоящая на своих законных местах в терпеливом ожидании хозяев. Спрятанный в углу обогреватель я заметила скорее по наитию, и когда запорошенный снегом Урмас, вновь появился на пороге, мы с ним поняли друг-друга без слов. Жизненно важный электроприбор был моментально включен в розетку и уже через несколько минут мы сидели вокруг него на корточках и тщетно пытались отогреться. Понемногу сотрясающий меня озноб отступил, зато с недвусмысленным урчанием взбунтовался желудок, и я в слабой надежде на удачу принялась поэтапно обшаривать шкафы на предмет чего-нибудь съестного. В то мгновение, когда мой голодный взгляд цепко узрел на дальней полке забытые предыдущими обитателями гостевого дома банки с консервами, я чуть было не завопила от радости и внезапно поймала себя на мысли, что с нами творится нечто странное. Если мы мертвы, еда по идее не должна интересовать нас вовсе, так что-либо мы вот-вот превратимся в кровожадных зомби, и покончив с консервами, отправимся пожирать несчастных жителей окрестных городов, либо чаша сия нас успешно минула, и зверский аппетит всего лишь подтверждает нашу принадлежность к миру живых.
ГЛАВА XIII
В одном из кухонных ящиков Урмас практически сразу обнаружил полноценный набор столовых приборов, и уже через минуту уверенно отрывал ножом консервные банки. В помещении заметно потеплело, второй пилот избавился от кителя, а я от жакета, и окружающая нас обстановка вдруг показалась мне на удивление домашней. Я вскипятила воду, заварила чайные пакетики и окончательно разомлела в сытой истоме. Накопленная усталость вылилась в какое-то отрешенное безразличие ко всему происходящему, хотелось лишь доплестись до кровати и уснуть без задних ног, но если измочаленный непрерывными нервотрепками организм настойчиво требовал отдыха, то недремлющая интуиция, наоборот, яростно противилась моему погружению в расслабленное состояние. Шестое чувство отчаянно пыталось достучаться до моего засыпающего разума, и сколько бы я не отмахивалась от витающего надо мной сонма нехороших предчувствий, в укромных уголках подсознания росла и ширилась необъяснимая тревога. Впрочем, почему необъяснимая? Вон он, сидел, источник всех моих страхов, задумчиво отхлебывал из кружки горячий чай и будто намеренно не удостаивал меня ни словом, ни взглядом. Мысли Урмаса явно пребывали в совершенно иной плоскости, и я невольно испытала крайнюю степень изумления, когда он внезапно поделился со мной своими дальнейшими планами.
–На улице я видел лопату для расчистки снега, – неожиданно сообщил второй пилот, – мы должны закопать CVR. Сомнительно, что без специального оборудования мне удастся вынуть из него модуль памяти, но я все равно попробую это сделать. В любом случае, «ящик» нужно зарыть как можно глубже.
–Мне тоже обязательно участвовать в этом беспределе? – хмуро уточнила я, -или ты будешь столь милосерден, что освободишь меня от необходимости заключать сделку с совестью?
–Пожалуй, сейчас настало самое время проявить гуманизм, – со злой издевкой в голосе согласился Урмас, – думаю, я справлюсь без твоей помощи. Но потом ты еще не раз скажешь мне спасибо. Я пошел решать нашу общую проблему, а ты пока включи телевизор, посмотри, как наш «Арбуз» попал в топ мировой ленты новостей!
–У меня нет с тобой ничего общего, даже проблем, – едва не задохнувшись от ненависти, выкрикнула я вдогонку невозмутимо прошествовавшему к выходу Урмасу, однако, тот вновь остался безразличен к моему бурному всплеску. Неестественно спокойный, с прямой, как алебарда, спиной, он твердой походкой приблизился к речевому самописцу, оценивающим взглядом посмотрел на запястья и резко схватил обеими руками замотанный в авиастаровский плед «черный ящик». Силовой рывок, однозначно, дался второму пилоту достаточно непросто, но, по всем признакам, патологическое стремление поскорей спрятать CVR в недосягаемое для поисковых отрядов место, автоматически блокировало болевые рецепторы. Пусть и с приглушенным, зато красноречиво отражающим его внутреннее состояние стоном Урмас выволок самописец за порог и не иначе как в знак своего крайне отрицательного отношения к истерическим предпосылкам, демонстративно громко хлопнул дверью. А, может быть, он сам давно находился на взводе, и всего лишь рассчитывал скрыть данный факт показным равнодушием и оскорбительным цинизмом. Учитывая, что я только что лично расписалась в отсутствии у нас с Урмасом каких-либо общих интересов, я разом вышвырнула из головы все связанные со вторым пилотом мысли, но тут мне на глаза попался пульт от телевизора, и я не сумела преодолеть искушения.
Лучше бы я и дальше находилась в счастливом неведении и не бередила кровоточащую рану – смотреть со стороны на первые кадры с места страшной авиакатастрофы было жутко до такой степени, что уже мгновение спустя я обливалась холодным потом и бесконтрольно тряслась от ужаса. Большинство имеющихся в наличии телеканалов вещало на польском языке, но в моей ситуации совсем не нужно было быть полиглотом, чтобы догадаться, о чем ведется речь. На текущий момент в распоряжение средств массовой информации попала только часть вертолетной съемки, и распростершая внизу долина, густо усеянная дымящимися обломками разбившегося лайнера, производила невыразимо гнетущее впечатление на человеческую психику, но я до дрожи испугалась вовсе не показанной на экране картины. В неуправляемую, дикую, всеобъемлющую панику меня поверг специальный корреспондент, вышедший в эфир из аэропорта Штутгарта. Журналист стоял в гуще толпы, со всех сторон окруженный родственниками погибших, и озвучивал последние сведения о количестве пассажиров на борту. Растерянные, потрясенные трагедией люди приехали встречать злополучный рейс, и теперь тщетно силились осмыслить обрушившуюся на них правду. А потом микрофон перешел к спецкору из столичного бюро, и я увидела свой родной аэропорт. В ходе экстренно созванной пресс-конференции представитель пресс-службы «Авиастара» подтвердил, что наш борт потерпел крушение в труднодоступном районе Судетских гор на границе Чехии и Польши, кратко рассказал о ведущихся на месте происшествия оперативно-спасательных работах, пообещал незамедлительно начать подробное расследование причин катастрофы и выразил глубочайшие соболезнования семьям погибших. Пресс-секретарь что-то заученно говорил о компенсациях, о «черных ящиках», о минимальных шансах найти выживших, а я не могла думать ни о ком и ни о чем, помимо своей мамы, которая в этот же самый миг смотрела те же самые кадры и не могла поверить, что ее дочери больше нет в живых, тогда как вышеупомянутая дочь распивала себе чаи и с физической точки зрения вполне неплохо себя чувствовала.
Если я за три года в гражданской авиации худо-бедно научилась воспринимать регулярно падающие по всему миру самолеты в соответствии с принципом «чему быть, того не миновать», то мама каждый пустяковый инцидент, красочно освещенный вездесущими телевизионщиками, пропускала через себя и проецировала на мою работу. Срывающимся голосом он рассказывала мне, как где-то в богом забытых гребенях совершил аварийную посадку почтовый самолет (благополучно, совершил, между прочим), или как один несовершеннолетний идиот пытался ослепить пилота лазером (безуспешно, конечно же), или, что еще веселее, как птичка в двигатель попала (мир ее праху, чего уж тут)… Одним словом мама знать не знала, какие страсти-мордасти творятся у нас на борту буквально в каждом рейсе, и что среднестатистическая стюардесса гораздо больше боится облиться кипятком на рационе, чем попасть в аварию, а еще она периодически вдруг проявляла поразительное невежество и на полном серьезе советовала мне внести в авиакомпанию рационализаторское предложение по поводу массового обеспечения всех пассажиров парашютами. На чем основывалось типичное обывательское заблуждение о том, что протиснуться в иллюминатор в полной экипировке и сигануть с высоты одиннадцать километров при температуре в пятьдесят градусов ниже нуля – это отличный способ освежиться в утомительном полете, я толком не понимала до сих пор, но, когда подобные перлы выдавала мать стюардессы, впору было хвататься за голову. Сколько бы я не внушала маме, что летать не так уж страшно, она категорически отказывалась от бесплатных билетов, которыми нас ежегодно поощряло руководство «Авиастара» и по старинке колесила на поезде, предпочитая даже ко мне в гости сутки пилить в душном вагоне, вместо приятного путешествия на комфортабельном лайнере. Но сегодня мамины кошмары воплотились в реальность: она отлично знала, что я должна была лететь в Штутгарт, и ей даже не нужно было дожидаться обнародования списка членов экипажа. Наверняка, мама до последнего будет верить, что я осталась на земле в резерве, или меня срочно перекинули в другую бригаду, или что именно я окажусь единственной спасшейся в авиакатастрофе, как та знаменитая стюардесса с югославского самолета, пережившая падения с десяти тысяч метров. А потом, когда надежда угаснет, мама начнет винить в моей смерти весь мир, позвонит отцу, с которым не общалась уже лет двадцать, напомнит, что это он поддержал мое решение пойти в бортпроводники, но больше всего мама будет обвинять себя саму. Это ведь якобы она не уберегла меня от опрометчивого выбора профессии, это ведь она не настояла, чтобы я вышла замуж за свою школьную любовь и устроилась на нормальную, «земную» работу… А теперь от красавицы-умницы-спортсменки-комсомолки Доры останется лишь скромная могилка на кладбище: ни котенка, ни ребенка, ни особо яркой судьбы. Просто еще одна трагически погибшая стюардесса.
Родителей было жалко до слез, а сколько всего мам и пап сейчас пребывали в отчаянии? Двести? Триста? Мы с Урмасом не сто пятьдесят человек навсегда упокоили, мы походя разрушили жизни их родных и близких. Каково всем этим людям слушать сухие сводки «пассажирский лайнер потерпел крушение, бла-бла-бла» и сознавать, что мужья, жены, дети, братья, сестры, дети уже никогда не вернутся домой? Что в лучшем случае после экспертизы ДНК им выдадут для захоронения фрагменты тел, а в худшем- просто скажут, увы, останки слишком повреждены, идентификация невозможна! Неужели Урмас Лахт действительно такое чудовище, что собирается как ни в чем не бывало жить дальше? Неужели у этого монстра совсем нет сердца? Даже если он сознательно погубил полторы сотни человек, неужели ему нет дела до собственной семьи? До Симоны, в конце концов? Что же за дьявола такого я полюбила?
–Я всё уладил, – хладнокровно заявил бесшумно возникший в дверях Урмас, – теперь никто не узнает, что ты косвенно причастна к крушению.
–Еще скажи, что ты сделал это ради моей безопасности? – вспылила я, неохотно оторвавшись от телевизора.
–В большей мере, да, -не уловил откровенного сарказма второй пилот, – если бы я был здесь один, то поступил бы по-другому, но теперь это не имеет значения.
–Я могу уйти, – желчно предложила я, – кажется, снег кончился, вот и прогуляюсь до этого твоего Мендзыгуже. Вдруг получится вступить в спиритический контакт с тамошней полицией и сообщить, куда девался CVR с «Арбуза».
–Не забывай, Дора, у нас уговор, – освежил мою память Урмас, – до утра ты ничего не предпринимаешь. А утром иди, куда хочешь, мне уже будет все равно. И лучше молчи насчет «ящика». Мертвых ты не воскресишь.
–А совесть? Как быть с ней, Урмас? – спросила я, неотрывно глядя в серо-зеленые глаза второго пилота: потемневшие, запавшие, окруженные черными тенями.
–Оставить ее мне, – решительно посоветовал Урмас, стряхнул с волос растаявшие снежинки и обессиленно опустился на стул, – я разберусь.