Конунг. Человек с далеких островов
Шрифт:
— Даже если он сын бонда?
— Даже если он сын раба, — отвечает Сверрир.
Брюньольв, сын сборщика дани, сейчас пьян, этот пьяный заяц с зубами волка поворачивается к своему отцу. Но епископ Хрои с его всевидящими глазами и всеслышащими ушами как раз заводит глубокомысленный разговор со сборщиком дани. Он кладет на стол руку, разделив ею отца и сына. Брюньольв пытается повысить голос, но его перебивает Оттар, совсем пьяный, он бросает с порога, словно угрозу:
— Я не знаю, кто отрубил руку моему брату!..
С этими словами Оттар покидает праздничный покой, лицо его искажено
— Даже если он сын раба…
К нам подходит Эйнар Мудрый и громко обращается к Сверриру:
— Твоя мать проснулась, она слаба и хочет поговорить с тобой.
Сверрир встает и слегка касается плеча Астрид, она тоже встает.
Он кланяется Брюньольву, Астрид приседает, может, и не очень охотно — ведь ее заставили прервать едва начавшуюся игру. Эйнар Мудрый уже ушел, он спешит. Я тоже кланяюсь Брюньольву. И мы уходим.
Моросит дождь, кругом темно, после пива и пьяных разговоров ночной воздух приятно освежает нас. Нам навстречу идет человек, это Оттар, он рыгает и кричит, что никто не смеет покидать пир, пока сборщик дани не позволит гостям разойтись. И хватает Сверрира за руку, тот вырывается. Сверрир в ярости, таким я его еще не видел. Он хватает Оттара за волосы, приподнимает и швыряет на землю, лицо Сверрира, слабо освещенное луной, выглянувшей из-за облаков, некрасиво и не предвещает добра. Потом он бьет Оттара, и тот снова падает.
Все это как гром среди ясного неба, Астрид лучше меня знает, что такое гнев Сверрира, она дрожит и прижимается ко мне. Но Сверрир уже успокоился, он провожает Астрид в каморку над амбаром и запирает ее там. Потом выходит и просит меня пойти с ним к Гуннхильд.
Мы вместе идем в маленький и темный дом для больных, где лежит Гуннхильд. Эйнар Мудрый уже у нее, теперь он уходит, я произношу несколько вежливых слов и тоже хочу уйти, потому что мать и сын должны поговорить наедине. Но Гуннхильд просит:
— Останься, Аудун! Ты будешь свидетелем моего сына, когда меня не станет и люди ополчатся против него. Они с сомнением отнесутся к его словам. Тогда ты подтвердишь мой рассказ!..
Я сажусь на скамью в изножье постели. У изголовья на табурете сидит Сверрир. Он тяжело дышит.
Некоторое время Гуннхильд молчит, она ближе к смерти, чем в прошлый раз, когда я видел ее, но в ней есть скрытые силы и теперь она черпает из этого источника. В лице Гуннхильд угадывается суровая, дикая красота, которой она когда-то славилась. Эта красота таится в глубоких морщинах, в их тонком переплетении, в высоких скулах и в сохранившемся слабом блеске волос. Гуннхильд отличают спокойствие и достоинство, которых я не заметил у нее в прошлый раз. Словно сознание приближающейся смерти придает ей эти свойства. А может, они говорят о том, что она приняла важное решение, — решение открыть нам свою тайну. Охваченная почти предгрозовым спокойствием, она начинает рассказывать о том, что для многих послужило причиной немирья.
— Я принадлежу к хорошему роду… — Гуннхильд говорит немногословно, но все-таки настолько подробно, что мы легко представляем себе, как она бегает ребенком, окруженная родичами и друзьями, отец, мать, братья и сестры находили радость в труде и легко тянули эту лямку. Но явились воины, ночи стали тревожными, братья ушли, тренды сражались против людей из Вика, бонды против горожан. Она стала взрослой.
Кое о чем я раньше мог только догадываться, теперь мне все становится ясно. Ее горячая страсть к мужчинам, отказ слушать советы старших, радость при виде желавшего ее мужчины, собственные желания… И тут появляется сборщик дани…
Правда, сперва явился Унас, каким образом он стал ее суженным, этого я так и не понял, Но думаю, именно нелюбовь к жениху заставила Гуннхильд, несмотря на пережитый позор, испытать и каплю удовлетворения оттого, что ею воспользовался другой. И эту радость, испытанную в унижении, она сочла, наверное, своим самым большим грехом, когда снова увидела Унаса, уже опозоренная, растерзанная, окровавленная, презираемая теми, кто принудил его отрубить руку единственному человеку, который хотел помочь ей, строителю церквей Гауту. И вот он, поднявший меч, лежал рядом с ней в постели и плакал.
Гуннхильд сидела, прислонясь к изголовью, голос у нее был тихий и хриплый. Если ей и было стыдно, то она этого не показывала, что-то в ней было сильнее стыда. Лицо ее выражало боль и благодарность, что она наконец-то может сбросить с плеч тяжкую ношу.
— Снова я встретила Унаса уже в Бьёргюне. Я пошла в то место, где любая женщина может встретить любого мужчину. У меня было много мужчин…
Меня охватило глубокое уважение к Гуннхильд. Я не смел поднять глаза на Сверрира и все-таки видел его, он положил руки на колени и крепко сжал кулаки, его трясло, хотя он пытался это скрыть.
— Я пробыла там три ночи, и многие приходили ко мне. Я рассказываю об этом потому, что вы должны знать все, я хочу встретить смерть без лжи, ибо имею право на признание и на правду! Знайте также, что когда пришел тот, единственный, кто был мне мил, я приняла его, как первого и последнего. Существовал только он и я, но наступил день и он уехал. Больше он никогда не вернулся ко мне.
В те дни я поняла: у меня будет ребенок. Запомните хорошо, что я говорю: я поняла это в те дни. Не в тот день, не в тот час, а в те дни, те часы. Он уехал, потому что должен был уехать, я не знала его, он не говорил мне учтивых слов, он был как истомившийся по весне жеребец, в нем было что-то, чего не было в других. Я не знала, кто он.
Кто был отец моего ребенка? Я этого не знала. Нам всем снятся сны, и я тоже видела сны. У нас у всех есть свои желания, и я всегда знала, какого отца я желала бы тебе, Сверрир. Но кто был он на самом деле? Некоторые ночи были такие, что я никому не пожелала бы их, даже недругам, которые развлекались, заставляя меня брать горящие угли голыми руками. С этой мукой может сравниться лишь то, что скоро придет ко мне.
Я спрашивала у всех, кто был тот человек, но никто этого не знал. Наконец один сказал: Это был конунг…