Конунг. Человек с далеких островов
Шрифт:
— Они повсюду таскали ее за собой, она ходила с ними не по своей воле! Они водили ее из дома в дом, из одного покоя в другой и говорили: Найди своего мужа или мы убьем твоего сына. Она отмахивалась от них, они не били ее, только смеялись и говорили: Твой сын спит, хочешь, мы разбудим его перед тем, как убьем?.. Они таскали ее из дома в дом, из покоя в покой и заставляли кричать: Сверрир, ты здесь? Выходи, Сверрир!.. Его нигде не было. Она молила, чтобы ее отвели к епископу Хрои, ее отвели. Она упала перед своим приемным отцом на колени и взмолилась: Найди моего мужа, тогда сын мой останется жить! Но епископ
— Но хуже другое, — продолжала моя мать, — хуже то, что Сверрир не поверит ей. Он ей не поверит! Разве что на время, когда будет искать ее близости, но потом его одолеют сомнения и он решит, что она ходила с норвежцами, потому что желала его смерти. Епископ попытается образумить его. Сверрир наговорит ему всяких слов и поклянется, будто верит Астрид так же, как верил до того, как чуть не сгорел в печи для хлеба. Но ему не хватит благородства, необходимого для того, чтобы справиться с подозрениями. Доверие, которое должно существовать между мужчиной и женщиной, делящими постель и кусок хлеба, навсегда умерло в нем. И никто этого не исправит.
Я сказала Эйнару Мудрому: Если бы на их месте были ты, я и Аудун, я бы оставила тебя на произвол судьбы ради Аудуна! И поступила бы правильно, сказал он. Твой отец был мудрый человек, Аудун. Когда требовалось, он достигал истинного величия. Сверрир умнее многих, но есть люди, обладающие большим величием, чем он.
Из всех жителей Киркьюбё, Аудун, ты должен молиться только за Астрид и просить Бога не отказать ей в своей милости!
Она наклонилась и поцеловала меня, это был единственный чистый поцелуй, какой я получил за свою жизнь.
В ту же зиму нас рукоположили в священники, это было через две недели после Крещения. Епископ не первый раз благословил нас после отъезда сборщика дани, но и в тот день его слова и обращение были лишены сердечности и тепла, какими отличались его благословения до того, как зло посетило Киркьюбё. Великий день моего рукоположения, которого я ждал со смирением и радостью, был отмечен пустотой, напоминавшей холод, идущий от глаз покойника. Из-за этого, покинув церковь уже священником, я чувствовал, что душу мою грызет сомнение, как мыши грызут стену кладовой, где хранятся припасы. Хватит ли у меня душевных сил, необходимых человеку, чтобы выполнить то, что на него возложил Всевышний? Я не мог сладить с собой, тлевшее во мне зло превратилось в пламя и заставило меня ненавидеть идущего рядом со мной брата — Сверрира, убийцу и новоявленного священника.
Должно быть, он понял, что творилось во мне.
Он стал избегать меня, мы уже не так часто и не так охотно молились вместе, как раньше. Люди в Киркьюбё относились к нам без прежнего доверия, а если и разговаривали с нами, в их слова уже не было прежней сердечности. В ту зиму меня окружала пустота, да и Сверрира тоже. Мы привыкли видеть не лица, а спины, почти никто не стремился исповедаться именно нам. Стол епископа Хрои, за которым мы всегда ели, теперь казался пустыней. Я понимал, что Бог отвернулся от нас, и в своем беспощадном прозрении видел в этом кару за то, что Сверрир, выбирая между жизнью Арве и своей собственной, выбрал свою.
В Киркьюбё говорили, что сборщик дани Карл вернется на Фареры следующим летом. Он уехал в сомнении — да, он узнал окровавленный плащ Сверрира, но чья разбитая голова лежала под камнем? Люди в Киркьюбё понимали, что мы со Сверриром представляем для них опасность, поэтому они холодно встречали нас и желали бы, чтобы нас здесь не было. Я понимал их желание. Они искали повода избавиться от нас, а я, со своей стороны, искал повода избавиться от Сверрира.
Однажды вечером он пришел ко мне:
— Аудун, думаю, ты хочешь изменить мне…
Он держал меня за горло сильней, чем я его. Я все отрицал — Иуда перед лицом Спасителя. Он сказал:
— Я чувствую, Аудун, что тебе хочется последовать примеру всех и повернуться ко мне спиной. Конечно, я, а не ты, виноват в смерти Арве. Но помни, его смерть спасла жизнь нам обоим.
Так кто из нас виноват перед Богом, а кто — нет?
Разве ты не догадался, зачем я просил, чтобы Свиной Стефан пришел к нам в пещеру, разве ты не молчал, разве ты или я нашли в себе силы сказать то, что следовало, и пройти тот единственный путь, который нам оставался?
Он говорил хорошо. Он говорил хорошо потому, что читал в моем сердце лучше, чем в своем собственном. И я ответил ему:
— Мы с тобой братья во Христе.
— Я не прошу тебя, чтобы ты объявил всем: Я тоже виновен, — сказал Сверрир. — Но мне было бы невыносимо больно, если б ты заявил: Я невиновен! — Он повернул ко мне суровое, но светящееся странной нежностью лицо. — Я думаю, что меня могут убить…
Я вздрогнул, он продолжал:
— Ты знаешь, Свиного Стефана ничего не стоит купить, он ведь тоже не без вины в этом деле. Откуда нам знать, кто предложит ему серебряное кольцо за то, чтобы он убил меня? Если меня убьют, людям здесь будет легче, когда вернется сборщик дани. Как думаешь, Аудун, меня убьют?
Теперь нас с ним связывали более крепкие узы, чем раньше, и это дало мне мужество и силы выносить присутствие Свиного Стефана в эту зиму. Он всегда был с нами и возле нас, такой же отверженный, как мы, человек, позволивший нанять себя, чтобы убить другого. Он искал дружбы там, где надеялся ее найти, — у таких же грешников, как и он сам, но я и раньше недолюбливал Стефана, а теперь и того более. Он не понимал вечных истин, его молитвам не доставало жара, он был беспокоен и некрасив и лицом и в словах. Но я вынужден был терпеть его. Это был первый человек — потом их появилось много, кого я не выносил, но вынужден был терпеть, идя от сражения к сражению, в глубине души я проиграл им всем.
В эту зиму Сверрир почти не вспоминал, что он, может быть, сын конунга.
Однажды вечером епископ прислал за мной. Я сразу пошел к нему и на дворе усадьбы встретил Сверрира — епископ посылал и за ним. Епископ сидел за столом, он не встал и не пошел нам навстречу. Он даже не поднял головы, его слабые руки лежали на недописанном письме. Он провел рукой по глазам, уставшим от того, что ему слишком часто приходилось читать слова, написанные на пергаменте.
— Я желаю вам добра, — сказал он.