Корабль дураков
Шрифт:
— Давайте уйдем от этих хамов. Не хотите ли пойти осмотреть корабль? По торжественным случаям это в обычае.
Миссис Тредуэл вспомнила, сколько ей приходилось плавать на очень разных кораблях к разным гаваням, — но никогда еще в самых торжественных случаях она не осматривала ни один корабль. Наверно, скука невозможная; она улыбнулась своему спутнику, взяла его под руку и пошла посмотреть на нечто новое, пусть и не увлекательное.
Когда оркестр заиграл румбу, кубинские студенты веселой гурьбой кинулись наперегонки приглашать испанок — кто до какой раньше добежит. Двое, кому танцовщиц не досталось, сразу стали оглядываться
— Полно, пойдемте, — сказал он очень учтиво, вкрадчиво, и оказалось, он разговаривает ничуть не вульгарно, безо всяких жаргонных словечек. — Пойдемте потанцуем.
Эльза будто к полу приросла.
— Я не могу, — прошептала она испуганно, как маленькая. — Нет-нет, прошу вас… я не могу.
— Конечно, можете, — небрежно возразил он. — Все, у кого есть ноги, могут танцевать! — И он ухитрился проделать несколько па на одном месте, не переставая обнимать неподвижную фигуру, чересчур тяжеловесную, чтобы ее можно было сдвинуть. — Ну, видите?
— Нет, нет! — в отчаянии воскликнула Эльза. — Я не умею!
Он опустил руки, отступил на шаг, и Эльза с ужасом увидела на его лице самое настоящее отвращение.
— Perdoneme! [70]
Он поспешно отвернулся, точно от гадости какой-то, и пошел прочь, ни разу не оглянулся, а Эльза так и осталась стоять. О конечно, он никогда и не оглянется! Полминуты не прошло, а он уже танцует с миссис Тредуэл, которая оставила своего моряка, чтобы для разнообразия пройти круг со столь необычным кавалером — карнавал так карнавал… и Эльза почувствовала, что сердце ее разбито окончательно и бесповоротно. Убежать бы, лечь в постель и выплакаться всласть, но сперва надо пойти сказать отцу с матерью, не то они станут ее всюду искать. Родители в салоне играли в шашки.
70
Прошу прощения! (исп.)
— Нет, Эльза, — сказала мать, — нельзя ложиться так рано, будешь плохо спать. Почему ты не танцуешь?
— Не хочется, мама, — сказала она так уныло, что оба посмотрели на нее с тайным сочувствием и пониманием.
— Что ж, ты умница, что хочешь посидеть тихо, — сказала мать многозначительно, и Эльза покраснела от стыда. — Тогда побудь тут, поиграй с отцом в шашки, а я опять возьмусь за вязанье, и мы славно проведем вечер втроем после всей этой дурацкой суматохи.
Так, значит, злой рок, который она прежде лишь со страхом угадывала в грозном будущем, ее настиг… Эльза машинально улыбнулась отцу и взялась за шашки.
Арне Хансен сидел в шезлонге, ссутулив широкие плечи, сведя густые брови к переносице, рядом на полу стояла бутылка пива; он угрюмо следил за Ампаро — она танцевала сперва с Маноло, потом с одним из этих сумасшедших студентов, а на него за весь вечер и не взглянула ни разу. Когда оркестр заиграл третий танец — немецкий вальс, Арне слоновьей походкой подошел к ней — она стояла подле Маноло и обмахивалась веером. Маноло скромно удалился, а Хансен крепко взял Ампаро за локти, так ему всего привычней было танцевать. Ампаро не тратила слов на объяснения. Она рывком высвободилась, уронила веер — Хансен этого не заметил. Ампаро нагнулась за веером и, когда он опять неуклюже двинулся на нее, изо всей силы наступила каблуком ему на ногу, тотчас резко выпрямилась и головой наподдала ему снизу в подбородок, так что он до крови прикусил язык.
— Смотри, что ты сделала, — горько упрекнул он, достал носовой платок и стал прикладывать к ранке, на платке алели все новые пятна.
— Ну и отвяжись! — свирепо крикнула Ампаро. — Не стану я сегодня таскать тебя за собой, туша вонючая! Я занята, скоро лотерею разыгрывать, поди сядь там где-нибудь, лакай свое пиво и не путайся под ногами.
— Я купил четыре билета, — напомнил Хансен, пошарил в нагрудном кармане рубашки и вынул четыре картонки.
— Ну да, четыре, жадюга паршивый, — раздельно произнесла Ампаро. — Четыре!
И плюнула так, что едва не попала ему на левый рукав.
— Ты еще возьмешь свои слова обратно, — с неожиданным достоинством сказал Хансен. — Еще пожалеешь, что так себя вела.
Он вернулся к шезлонгу, сел и спросил еще пару бутылок пива.
Едва схватив Дженни за руку и за талию, студент завертел ее, как игрушку, — бешено кружил, отбрасывал прочь на всю длину руки и вновь рывком привлекал к себе, пылко сжимал в объятиях и вновь небрежно отталкивал, ей уже казалось — вот сейчас он схватит ее за ноги и закружит вниз головой! Задыхаясь, она запротестовала.
— На ринге я за ближний бой, — сказала она весело. — Предпочитаю воевать лицом к лицу. А такая акробатика — к чему?
Это ему польстило.
— А, вам нравится? Вот так? — с восторгом заявил он, к ее удивлению, более или менее по-английски, и завертел ее как волчок.
— Нет, нет! — Дженни вырвалась, но, конечно, со смехом. — Хватит!
Оба смеялись, и Дженни превесело помахала ему на прощанье и побежала к Фрейтагу.
Он одарил ее истинно немецкой высокомерной улыбкой.
— Скажите мне, вы, уж наверно, это знаете, неужели все женщины в глубине души предпочитают головорезов, maquereaux [71] и всяческих подонков? Что за странное у женщин пристрастие ко всему низменному? La nostalgic de la boue? [72]
— К низменному? К грязи? — озадаченно переспросила Дженни. — Да он просто шумливый студент-медик из мелких буржуа, довольно надоедливый, но что в нем уж такого низменного?
— Он танцевал с вами неуважительно, можно подумать, он потешается над вами, — напрямик выпалил Фрейтаг.
71
Сутенеры (франц.)
72
Неодолимая тяга к грязи (франц.)
— Очень может быть, — просто ответила Дженни. — Это его дело, меня это мало трогает.
— Вы что же, совсем лишены гордости? — сурово спросил Фрейтаг.
Он уже устал от попыток понять эту странную особу — кажется, нет в ней ничего такого, что ему требуется в женщине, и однако она постоянно его волнует, возбуждает чисто эротическое чувство, какого он никогда еще не испытывал, — одно лишь вожделение и ни тени тепла, нежности. Она ему и не нравится вовсе.
— Гордости у меня немного, — сказала Дженни. — А вы что, хотите со мной поссориться? Лучше не надо. Этого у меня и без вас хватает.