Корабль ночи
Шрифт:
В тусклых лучах света, пронизавших завесу пыли, он увидел, что два самых крупных борова лежат на земле. Вокруг туш растекалась черная кровь, в ранах поблескивала кость. Свет испугал свиней; теснясь и толкаясь, с красным огоньком безумия в глазах они старались убраться подальше – в загоне разило смертью. Но сквозь визгливое хрюканье пробивался иной звук.
Рвали живую плоть.
Другой звук, громкое жадное чавканье, заставил Гудлоу попятиться от загона. Он налетел на жену, и та вцепилась в него, дрожа, – она увидела.
Вокруг свиных туш в загоне сгрудились какие-то фигуры, они алчно, торопливо рвали мясо руками и с хлюпаньем пили кровь, ручьями струившуюся по земле. Фонарь выхватывал из темноты то спины животных, то, на долю секунды, неведомых
– Господи Иисусе, – хрипло прошептал Гудлоу.
Твари, закрывая костлявыми руками лица, отпрянули в темноту. Жена Гудлоу вскрикнула; темные тени, полускрытые облаком пыли, поднялись во весь рост, Гудлоу выронил фонарь, и они растаяли во мраке, ковыляя, как больные костоедой старики.
Гудлоу и его жена не двинулись с места. Женщина плакала, Гудлоу негромко повторял: «Ну, будет, будет, успокойся». В отдалении послышался хруст веток – это твари ломились через подлесок. Постепенно шум затих, но еще очень нескоро фермер решился неуверенно подойти к загону.
– Возвращайся в дом, – велел он жене. Она замотала головой, и Гудлоу рявкнул: – А НУ!
Жена попятилась, боязливо поглядывая на стену джунглей у него за спиной, и бегом кинулась к дому.
Гудлоу обошел загон и увидел прореху в сетке. Перешагнув через обломки досок, он опустился на колени рядом с тушами и осмотрел раны. У обеих свиней было разорвано горло, порваны сосуды, перекушены шейные позвонки. Под ногами были раскиданы большие куски мяса и клочья щетины. Животные в загоне еще волновались, они испуганно сбились в угол, как будто загипнотизированные светом фонаря. Гудлоу выпрямился, переступая через стынущие лужи, подошел к сетке и вгляделся в кусты подлеска. Неведомые твари нападали и убивали как звери, но в тусклом свете фонаря они показались ему похожими на людей. Старых и… да – больных. Чем-то вроде проказы: на лицах недоставало кусков плоти, на выставленной вперед руке было всего два пальца, голову разъедали какие-то желтые болячки. Он задрожал, неподвижным взглядом уставясь в темноту.
Покинув загон, Гудлоу заторопился к дому, зная: эти твари, кем бы они ни были – людьми, зверями или кошмарной помесью первых со вторыми – могут вернуться, а значит, непременно нужно зарядить ружье, которое лежит у него под кроватью.
12
Корабельный колокол над входом в «Бакалею для всех» пробил шесть. Над островом разгоралось утро, и Площадь постепенно заполнялась народом. Мелькали самые диковинные наряды, самые буйные расцветки, радуга первозданно ярких красок. Гомону и смеху вторили слитые в единый радостный ритм негромкие, деликатные голоса барабанов – на крыльце бакалеи устроились со своими железными причиндалами местные музыканты; время от времени, не прерывая игры, они выразительно указывали на брошенную наземь шляпу, предназначенную для сбора мелочи.
Суббота на Кокине была базарным днем: на прилавках грудами громоздились товары – бананы, кокосы, папайя, маис, кукурузные початки, табак, всевозможные овощи, – а в тени крытого соломой навеса стояли огромные ведра со льдом, а в них – рифовые окуни, желтохвосты, кальмары и груперы. Чуть поодаль были аккуратно сложены вязанки сахарного тростника: ребятишки охотно покупали сладкие стебли. Хрюкали свиньи, натягивая веревки, которыми были привязаны к вбитым в землю шестам; по соседству в картонных коробках квохтали цыплята. На пятачке тени стояло кресло-качалка – покачиваясь в ней, старик в соломенной шляпе рассказывал о привидениях столпившимся вокруг ребятишкам с круглыми от страха глазами. Все что-то пробовали, громко торговались, жарко спорили о том, какой маис слаще, восточный или северный – и товар переходил из рук в руки.
Дэвид Мур с завернутым в газету рыбным филе под мышкой и пакетом овощей в руках робко пробирался через толпу в самой гуще водоворота красок, музыки, оглушительных азартных голосов. У лотка, где торговали напитками со льда, он задержался, чтобы купить лимонад, и опять был подхвачен плотным людским потоком. Он заметил в толпе знакомых, но никто не заговаривал с ним, а те, кто ловили на себе его взгляд, поспешно отворачивались и принимались перешептываться, оживленно жестикулируя. Мур знал, что он пария – ведь это он нашел и вызволил из водного плена немецкую лодку – и ему почему-то делалось стыдно под этими напряженными тяжелыми взглядами. После того, что примерещилось ему внутри подводной лодки, ему вдруг стали понятны страхи островитян. Примерещилось? Была ли это игра его воображения или действие скопившихся в подводной гробнице газов? То же самое было с кошмарами, начавшимися после гибели жены и сына Мура, – ведь сколько раз он просыпался в поту, дрожа всем телом, готовый проклясть Господа за то, что тот позволил этому случиться снова! Но на борту немецкой лодки все казалось таким реальным – звуки, запахи, поднявшиеся ему навстречу призраки со страшными лицами, с зияющими ртами… «Прекрати!» – приказал он себе, притворяясь, что разглядывает гроздь зеленых бананов.
Он полночи просидел в вестибюле гостиницы, стакан за стаканом вливая в себя темный ром, так и эдак поворачивая у настольной лампы зажатое в левой руке пресс-папье со скорпионом. Свет вспыхивал в заново отполированном стекле всеми цветами радуги, пленного скорпиона обрамляло тусклое кроваво-красное сияние. Неподвижно глядя в стекло, согретый ромом, Мур гадал, кто до него держал в руках это пресс-папье в пещерной тьме подлодки. От судьбы не уйдешь, думал Мур; по воле рока лодка со всей командой сгинула в Бездне, по воле рока он обнаружил ее сорок лет спустя. Он вдруг осознал, что нить его судьбы, пронизав время, волею обстоятельств странным образом переплелась с их судьбами. Словно что-то свело его по одному ему открывшейся тропке меж бурунов под сверкающую синюю крышу моря, на отмель – воскресить лодку… Шел уже четвертый час ночи, когда Мур допил ром и отложил пресс-папье, надеясь вздремнуть. В голове у него еще клубились страшные видения.
Наутро, проталкиваясь через толпу островитян, он вдруг понял их страх перед нечистью, мысли о которой рождала у них гниющая громада лодки. Они считали, что лодка появилась на острове из-за него, как будто он притащил на Кокину что-то вроде ящика Пандоры, полного… чего? Тварей из его галлюцинаций? Джамби, зомби, духов, чудовищных призраков, ползающих в солоноватой воде, словно огромные черные пауки? Мур встряхнулся. «Чушь собачья, – подумал он. – Предрассудки. Оставь их вудуистам!»
На краю Площади возникло какое-то волнение. Мур заметил, что островитяне расступаются, словно пропуская кого-то. Все разговоры прекратились, все головы повернулись в одну сторону, и по шумной Площади медленно покатилась волна тишины. Смех и гвалт мало– помалу стихли до едва слышного ропота. Муру не удалось разглядеть, в чем дело, – очень уж много было вокруг народа – поэтому он высмотрел свободный пятачок возле шалаша, где хранилась рыба, и отправился туда. Люди расступились, и Мур увидел приближающегося Бонифация – неспешная походка, неизменная трость, черный костюм. Солнце вспыхнуло в стеклянном глазу у него на шее. Бонифаций смотрел прямо перед собой, ни на кого не обращая внимания, и шел как будто бы прямиком к Муру. Наконец самые дальние ряды толпы затихли в предвкушении. Барабаны смолкли.
Не замедляя шаг, Бонифаций едва заметно прищурился, глядя Муру в лицо. Он остановился всего в нескольких футах от белого, и Мур увидел налитые кровью глаза священника, словно Бонифаций то ли пил, то ли курил травку. За стеклами очков они казались воспаленными ямами на угольно-черном лице. Бонифаций тяжело оперся на трость, сжимая обеими руками набалдашник, и молча оглядел Мура, а с ним – вся Площадь. Мур услышал, как где-то поодаль женский голос шикает на ребятишек.
– Вы были внутри, – спокойно сказал Бонифаций.