Кораблекрушение у острова Надежды
Шрифт:
Княгиня Старицкая вскрикнула, закрыла лицо руками.
— Посмотри, дочь моя, к чему приводит непослушание. Не закрывай глаз… Встань! — приказал он узнику.
Человек, похожий на мертвеца, с трудом поднялся на ноги и стоял пошатываясь.
Сквозь рваную, истлевшую одежду княгиня Старицкая увидела ребра, торчавшие под желтой кожей, гноившиеся язвы и болячки. Из глубоких впадин на нее смотрели безразличные ко всему глаза.
Узник был прикован к стене двумя тяжелыми цепями, по полтора пуда каждая цепь. На каменных плитах стояла деревянная миска. Узник качнулся,
— Дай похлебки, хлеба, — с трудом шевеля языком, произнес узник.
— Скоро принесут, скоро ужин, — сказал инок.
— Вши заели, — продолжал узник, — хлеба дай…
— Княгиня, дочь моя, смотри внимательно, к чему приводит непослушание. Этот человек, князь и боярин, отказался принять постриг, не захотел стать иноком, не захотел вести святую жизнь и теперь принимает муки до конца дней своих. И света божия никогда не увидит.
— Холодно! — стучал зубами узник.
— Уйдем отсюда! Не могу, уведите меня! — закричала вдруг княгиня Старицкая. — Уведите, уведите!
— Хорошо, пойдем, — помолчав, сказал архимандрит.
Он повернулся и вышел из темницы. Подождав княгиню и инока с факелом, он закрыл дверь, навесил замок и повернул ключ.
Княгиня Старицкая не помнила, как она вышла из страшного глухого подземелья, поддерживаемая архимандритом, поднялась по лестнице. Она не помнила, как очутилась в теплой большой горнице, побеленной известкой, с двумя слюдяными окнами. У одной стены стояли две кровати, напротив — лавка, около нее — стол.
Княгиня Старицкая поняла, для чего ее привезли в монастырь, и жизнь будто остановилась в ней. Казалось, что она одна в каменном мешке и где-то далеко-далеко над головой чудится светлое пятно остального мира.
— Дочь моя, — тихо произнес архимандрит, — надеюсь, ты поняла? По царскому велению ты должна принять постриг. Прими его со смирением. И тогда обещаю тебе долгую и спокойную жизнь в чистоте и молитвах… — Он долго еще говорил ей разные хорошие слова о тихой и радостной жизни в иночестве. — И дитё твое будет с тобой, и ты будешь ее воспитывать до совершеннолетия.
Мария Владимировна не сразу ответила.
— Святой отец, — прошептала она, — меня насильно выдали замуж еще отроковицей, мне тогда исполнилось тринадцать лет. Муж вскоре умер. Я совсем не видела радости в жизни. В Москве меня полюбил мужчина, он любим мною. Он хотел жениться на мне. Я была счастлива всего несколько дней. И я должна по приказу царя всего лишиться… — Старицкая заплакала, полные плечи ее подрагивали, она заламывала руки, слезы текли ручьем.
Архимандрит терпеливо ждал.
— Дочь моя, что изберешь ты, — тихо спросил он, когда рыдания княгини стали затихать, — страшную жизнь в узилище либо счастье быть божьей избранницей?
— Разве нет иного исхода? — спросила Старицкая, смотря в глаза старцу. — Скажи мне правду, святой отец, пожалей меня!
— В моем сане негоже лживить. Нет у тебя другого исхода.
— Когда я должна принять постриг?
— Сегодня, дочь моя.
— Сегодня? Это немыслимо!.. Я прошу, пожалейте меня, дайте день, только один день для
— Невозможно, дочь моя.
— Почему?
— Я не могу нарушить царское повеление.
— Неужели царь так жесток?
— Грех так говорить, дочь моя.
— Ну, если нет, если я не в силах ничего сделать, — с отчаянием крикнула Мария Владимировна, — делайте, как велено царем.
Княгиня отвернулась к стене и замолчала.
На лице старца появилась грустная улыбка.
— Благодарю всевышнего, он вразумил тебя, — сказал он тихо. — Я иду готовить постриг…
Монастырская церковь была маленькая, но зато теплая. В церкви светло. Сотни свечей и лампад освещали иконы в золотых и серебряных ризах. Сверкали драгоценные камни.
Подсвечники и паникадила, сделанные искусными мастерами, из чистого серебра. Стены и потолок расписаны знаменитыми художниками. Иконостас, отделявший храм от алтаря, выделялся своим богатством и благолепием.
На небольшом возвышении перед алтарем, тянувшимся во всю ширину церкви, стоял архимандрит в широкой черной мантии, с клобуком на голове.
В церкви со свечами в руках молились инокини в одинаковых черных одеждах.
В сводчатой трапезной монахини раздели до тела трясущуюся от холода и страха княгиню Старицкую и надели на нее длинную рубаху из самого простого, грубого холста. Распустили ей волосы, густые каштановые пряди упали до самой поясницы.
Княгиня поняла, что больше не принадлежит себе, и находилась в безразличном состоянии. Откуда-то издалека она слышала слова настоятельницы, худой и высокой женщины, и старалась их строго выполнять. Больше для нее ничего не существовало. Она потеряла счет часам и не знала, день сейчас или ночь.
И вот раскрылись церковные двери. Княгиня распростерлась на холодных каменных плитах и медленно поползла через всю церковь к стоявшему на возвышении священнику. Ее рубаха задралась, оголила полные ноги княгини, но она не смела их прикрыть, оправить рубаху. Несколько монахинь обступили княгиню со всех сторон и закрывали ее наготу своими мантиями.
Инокини, стоявшие в церкви, запели заунывные, погребальные псалмы:
Объятия отча отверзти ми Потщися; блудно мое Иждих жите. На богатство Неиждеваемое взирая Щедрот твоих, спасе ныне обнищавшее Мое да не презриши сердце.Пение было страшное, душераздирающее, томящее.
Княгиня подползла к ногам архимандрита.
— Почто пришла еси сестра, припадая ко святому жертвеннику и святой дружине сей? — медленно выговаривая слова, спросил старец.
— Жития желая постнического, владыко святой, — запинаясь, произнесла княгиня.
— Обещаеши ли сохранити послушание преосвященному архипастырю и начальникам над тобой, от бога поставленным даже до конечного твоего издыхания?
— Ей-богу содействующу, владыка святый.