Кораблекрушение у острова Надежды
Шрифт:
— Садись, — показал воевода на лавку. — С чем пришел, Макар Шустов? Рассказывай. — Маленькие глазки воеводы впились в приказчика.
— Да уж не знаю, может, дело плевое. Я со многими людишками говорил, выпытывал, кто нашего хозяина Семена Аникеевича убил. Никто будто не видел… А вчера понадобились мне кузнецы-цыренщики новый цырен склепать, я и вызвал их всех. Однако трое пришли, а четвертого нет. Говорят, с того дня, как убили Строганова, никто его не видел.
— Как имя кузнецу? — насторожился воевода.
— Васька Чуга.
— Что за человек, знаешь его?
— Как не знать.
— Так, так. А еще что знаешь?
— Думаю, он в Холмогоры подался… Может быть, его взял с собой старший приказчик Степан Гурьев. Он за большим делом послан.
— Куда?
— В Холмогоры, а потом в далекие студеные моря, где меховой товар дешев.
— И Васька Чуга с ним?
— Того я не ведаю, однако думать можно. Чуга мореход хороший и вместе со Степаном Гурьевым в походы хаживал.
Приказчик Макар Шустов недаром назвал имя Степана Гурьева. Он понимал, что со смертью Семена Аникеевича положение Степана в семье у Строгановых пошатнулось, а его, Макара, упрочилось. «Ведь меня, — думал Макар, — недолюбливал покойник. Он мне ходу в старшие приказчики не давал, он и Степана возвысил. Если постараться запачкать Гурьева, может быть, от него Строгановы совсем откажутся. На Никиту Строганова Степану трудно рассчитывать».
— И ты думаешь, что Степан Гурьев знал, что Васька Чуга убил Семена Аникеевича, и все-таки взял его, — медленно цедил воевода, не спуская глаз с приказчика. — Так я понял тебя?
— Уж и не знаю, как сказать, — заколебался Макар. — Может быть, не так, а может быть, и так. Степан-то Гурьев в морских разбойниках при царе Иване Грозном состоял. Царским капитаном назывался. Ему-то жизни человека лишить пустое дело. Не за грех, а за доблесть почитает.
— Эй, мужик! Что ты в этих делах понимаешь! Ему сам Грозный царь золотой на шапку повесил. Тебе того не понять: чем больше врагов царских перебьешь, тем почету больше. А другое, скажем, кого царь пожаловал, того бог простил. Вот и я, бывало, на Ливонской войне сколь голов вражеских срублю… тебе и во снях того не снилось. Человека зарубить в честном бою — это одно… Вот вы, приказчики строгановские, бьете людей до смерти, в погребах держите, на чепи тяжелые сажаете, а прав у вас нет, — вдруг разозлился воевода, — а потом жалобы в Москву шлете. Ну, да ладно, будем искать убивца, авось найдем.
— Ты бы, государь воевода, Тимоху-то через огневую пытку провел. Он бы тебе все тогда выложил.
— Как ты говоришь?
— Да вот у меня цырен прохудился. Соловарка сейчас пустует. Ты бы Тимоху-то замест рассола в тот цырен посадил, — приказчик захихикал, — небось скажет, как припечет.
Воевода задумался.
— Ладно, Макар, покажи Онуфрию солеварню. И чтоб слова никому. Понял?
Старая варница выглядела мрачно. Стены и потолок были черные от копоти. Две восковые свечи, горевшие желтым пламенем, освещали стол, лавки, принесенные из воеводского дома, и огромный железный цырен, висевший над печью.
Кроме высокого мужика Онуфрия, воеводского палача, в варнице находились еще два человека. На скамье сидел воевода Мятелев и перед ним, закованный по рукам
Воевода Мятелев в длинном, изрядно замызганном малиновом кафтане долго, не проронив слова, рассматривал узника.
Тимоха был худ. С его белого, изможденного лица свисала русая бородка со следами запекшейся крови. Рубаха на груди тоже была запачкана кровью.
— Смотрю я на тебя, Тимошка, и думаю: до чего живуча человеческая порода, — произнес наконец воевода. — После того как мы с тобой говаривали в последний раз, ты будто и дышать перестал. Ан нет, ныне сам на ногах стоишь. Оздоровел, гляжу, парень… Скажи-ка мне, седни станешь разговаривать по душам или, как в тот раз, будешь в молчанку играть?
— Я все сказал, — с трудом ворочая языком, ответил Тимоха.
— Значит, не хочешь? Последний раз спрашиваю!
Тимоха мотнул головой.
— Понял тебя, Тимоха… Снимай с него железа, — обернулся к палачу воевода, — раздень вовсе догола да на цырен посади, пусть погреется.
Узник испуганно посмотрел на солеварный цырен. А через мгновение глаза его потухли, и он снова опустил на грудь голову.
Палач, худощавый, сутуловатый, в холщовой красной рубахе, не торопясь расковал узника, снял с него грязное рубище… Костлявое тело Тимохи было в ранах и рубцах от прежних пыток.
— Иди туда, — легонько подтолкнул воевода узника в спину, — влезай во-он по той стремянке и садись.
Узник молча, не поднимая головы, выполнил все, что от него требовал воевода. Огромная сковорода была теплая, и сидеть на ней было приятно.
— Накаливай, Онуфрий, не теряй времени, не все Тимошке из рассола соль варить, теперь мы из него соль выпарим.
Палач положил в печь смолистых поленьев. Цырен быстро разогрелся. Тимоха вскоре не смог не только сидеть, но и стоять на горячем железе. Ему приходилось быстро перебирать ногами. Когда загорелось мясо на подошвах, Тимоха, изнеможенный прежними пытками, не выдержал:
— Не могу, дайте сойти!
— Говорить будешь? — будто нехотя спросил воевода.
— Да, да.
— Без утайки?
— Да! — кричал Тимоха, перебирая ногами, словно в безумном танце. — Да, все скажу, скорея, скорея!
В голове билась одна мысль: не свалиться бы, не упасть бы всем телом.
Воевода кивнул. Палач, косясь на пятна огненного цвета, проступившие на цырене, отбросил вилы, подхватил Тимоху под мышки и поставил на холодные сырые доски.
Взяв с полки горшок, он захватил из него на палец зеленой пахучей мази и покрыл ею сожженные ступни узника. Нестерпимая боль понемногу утихла. Палач чистой тряпкой перевязал раны.
Тимоха заплакал и стал благодарить своих мучителей. Палач взял Тимоху, словно ребенка, на руки и посадил на лавку, как раз против воеводы, а сам удалился в темный угол, будто исчез совсем.
— Кто убил Строганова?
Тимоха ответил не сразу. В варнице наступила тишина, прерываемая натужным дыханием узника. В груди у него что-то булькало и хрипело.
— Кто убил Строганова? — повторил воевода.
— Не знаю того, государь воевода.
— Не знаешь! — Маленькие быстрые глазки Мятелева сверкнули. — Вот как! На огонь его, снять повязки! — приподнявшись с лавки, крикнул он.