Кораблекрушение у острова Надежды
Шрифт:
Но усталость брала свое, оживление быстро покинуло людей, и они, разойдясь по постелям, тут же засыпали.
Три дня и три ночи буйствовал ветер над просторами Студеного моря. Однако поморский корабль «Аника и Семен» стоял в удобном месте, и теперь опасность ему не угрожала.
Мореходы отсиживались на своем коче, прислушиваясь к реву разбушевавшегося моря и страдая от вынужденного безделья. Мыслями они давно были у себя дома среди родных и близких.
На четвертый день ветер внезапно утихомирился. К полудню над морем засияло теплое летнее солнце. Волны
Мореходы давно стучали деревянными молотками, проконопачивая пазы паклей, и заливали их варом.
Кто-то затянул грустную песню:
Ах, плавала лебедушка по морюшку, Плавала белая по синему. Ах да плававши, она, лебедушка, воскликнула Песню лебединую, последнюю…Песню подхватили остальные. Она ширилась, разносилась все дальше и дальше над притихшим морем. Песня перенесла мореходов в двинскую землю, в родные дома.
Английские купцы выползли на песок и, усевшись на бочонки с соленьем, грелись под ласковыми лучами солнца. Зимовка на острове Надежды не прошла для них даром. Они обессилели, похудели, красные, помутневшие глаза слезились. Больше пострадал Ричард Ингрем. Он едва передвигал ноги, когда-то полные щеки ввалились, половина зубов выпала, и он шамкал губами, словно глубокий старик.
— Я сегодня видел во сне свою кухарку Прасковью, господин Ингрем, — сказал Браун. — Помните, вы хотели сманить ее к себе. Она превосходно пекла мягкие сдобные хлебцы.
— О да, я помню Прасковью. Но после зимовки у меня осталось совсем мало зубов, и боюсь, что мне нечем будет жевать эти хлебцы.
— Но я и не думаю отдавать ее вам, господин Ингрем. Она готовит очень вкусные обеды. После проклятой зимовки мне надо есть много. Вы посмотрите на мои ноги, они стали тонкими, как вязальные спицы.
Английские купцы помолчали. Каждый думал о своем.
— Теперь я знаю, сколько стоит шкурка соболя или песца, — прошамкал Ричард Ингрем. — Знаю настоящую цену. Уверен, что их лучше покупать в Холмогорах или в городе Архангельске, несмотря на длинные руки царских таможенников. Пусть они стоят в три раза дороже.
— Помоги нам, господи, добраться живыми домой, — поддержал Джон Браун. — И никто не заставит меня согласиться на путешествие в ледяное море… Послушайте, господин Ингрем, как приятно кричат здесь чайки. Совсем не так, как на острове Надежды.
Англичане снова умолкли. Солнце пригревало вовсю. Зажмурив глаза, они подставили лица целительным лучам.
— Господа купцы, — услышали они знакомый голос.
Англичане вздрогнули, открыли глаза. Перед ними стоял Фома Мясной с деревянным молотком в руках.
— Что вам угодно, господин кормщик? — спросил Джон Браун, покосившись на молоток. — Кажется, мы сделали для вашего брата все, что он просил.
— Я хочу вернуть вам сто рублев, — сказал Мясной. — Деньги заработаны нечестно. — Он достал из-за пазухи мешочек с деньгами. — Брату они не
Англичане посмотрели друг на друга.
— Можете оставить их у себя, господин кормщик, — сказал Джон Браун.
— Нет, нет, я не хочу держать греховные деньги, они принесут одно горе. Никандр просил отдать их в монастырь, но я решил иначе. В монастырь я отдам свои деньги. А эти жгут мне руки.
— О-о, если так, мы готовы принять их обратно.
Джон Браун взял мешочек, перепачканный зимовочной копотью, из рук Мясного и положил в сумку, висевшую на груди, с которой он не расставался даже во сне.
— Я удивляюсь русским, они излишне чувствительны, — сказал он, когда Фома Мясной отошел и снова стал стучать молотком. — Деньги есть деньги, и ничего больше.
— О да, но все-таки русские смелые и благородные люди.
Купцы снова закрыли глаза и замолчали.
К вечеру все пазы в кузове коча проконопатили и залили варом. Поставили на место руль, починили парус, сменили снасти. При попутном ветре можно отправляться в плавание. Однако коч стоял на берегу в пяти десятках саженей от берега, и спихнуть его в море совсем не простая задача.
Мореходы совещались долго, спорили много. Наконец решили сначала подтащить корабль как можно ближе к берегу, а затем прокопать глубокую канаву от коча до моря и по ней спустить его в воду. В запасе нашлись пешни и лопаты. Люди разделились на дружины и работали по очереди.
Вечером после ужина, когда все разошлись на отдых по своим местам, Фома Мясной подошел к Степану Гурьеву.
— Степан, прости меня!
— Не знаю за тобой вины.
— Тебя брат Никандр окормить на смерть хотел, а твой кусок Дементий Денежкин съел… ну, и сгиб, умер. И про моржа-разбойника Никандр знал и нарочно про зубье-то сказал. И я ему в том помог… Тебя три раза бог спас, значит, ты ему нужен на земле. А меня бог за братовы грехи наказывает, потому и коч на острова вынесло. Прости меня Христа ради!
Фома упал на колени и стал биться лбом о деревянный настил.
Степан Гурьев с ужасом смотрел на кающегося купца-кормщика, и слова не шли на язык.
— Бог простит, — отозвался он наконец, — сделанного не воротишь.
— Бог-то простит, я твоего прощения хочу. — Фома, кланяясь, разбил лоб, кровь тонкими струйками текла по лицу.
Мореходы, увидев Мясного на коленях, услышав его мольбы, поднялись с постелей.
— И первый раз вы вместе на меня руку подняли, когда Никандр Анфису застрелил?
— Нет, нет, клянусь, не знал я этого!
— Вставай, довольно кланяться. Прощаю тебя, раз в смерти Анфисы не виноват.
Фома Мясной схватил руку Степана и стал целовать ее, обливая слезами и кровью.
К полудню следующего дня все было готово. От кормы коча «Аника и Семен» до моря в песке выкопана широкая канава. Еще одно последнее усилие — и коч сползет в воду. Но мореходы ждали попутного ветра.
— Задул бы восточный, в самую бы нам пору, — сказал Федор Шубин. — Парусным погодьем до Канина Носа за два дни добежим. А там, глядишь, и устье Двинское.