Кораблики, или «Помоги мне в пути…»
Шрифт:
Для тех же, кто режим нарушал, имелся карцер. Железная каютка без иллюминатора. Душная, глухая. Но это было самое слабое наказание – для тех, кто не знал урока, не поздоровался с воспитателем, замешкался при подъеме или отбое. Провинившихся более серьезно брали "на особый учет" (это было самое страшное). О возможных наказаниях ходили всякие слухи. Говорили даже, что по решению чпидовской судебной коллегии могут и расстрелять. Есть, мол, такой давний, но не отмененный закон.
Старшая воспитательница нашей палубы госпожа Изольда особенно любила напоминать
Главным чувством на "Розалине" был страх. И беспомощность. Бригада воспитателей действовала так умело, что моментально гасила самые крошечные искорки бунта. Даже не бунта, а простого недовольства.
Я помню только одну попытку протеста. Приехали какие-то высокие гости (кажется, из магистрата), и у нас, выстроенных на палубе, гладкий чиновник в старомодном, похожем на фрак костюме елейным голосом спросил:
– Скажите, дети, всем ли вы здесь довольны? Или есть жалобы? Если есть, не бойтесь, говорите.
И незнакомый мне мальчишка на дальнем конце строя вдруг шагнул вперед. И звонким от переломленного страха и отчаяния голосом выкрикнул:
– Не всем! Совсем недовольны! Нас здесь бьют! И вообще… издеваются!..
Легкий шум прошел по шеренгам. Еще немного – и начнется общий крик. Чиновник во фраке закатил глаза от горестного изумления:
– Какой ужас! Это правда?
Две дамы по бокам от него заквохтали:
– Мальчик, ты немедленно поедешь с нами! Все нам расскажешь. Мы подробно разберемся… – И комиссия с мальчишкой торопливо отчалила на катере… А нас разогнали по кубрикам. И – все…
Через пару дней госпожа Изольда усмехаясь сообщила, что мальчик на берегу повел себя крайне неразумно: выскочил из машины, бросился бежать и попал под автомобиль…
– Конечно, жаль его, как и всякого ребенка, но своим поступком он доказал, что жалобы его – ложь. Знал, что ложь разоблачат, потому и ударился в бегство… Вот так, уважаемые господа воспитанники. А теперь спать. И кто шелохнется… не забывайте, что завтра банный день.
Банного дня боялись даже больше, чем разговоров о всяких специальных детских тюрьмах и расстрелах. Потому что разговоры – это все-таки что-то неясное, слухи. А банный день – он грозная неизбежность.
Каждую пятницу с утра подваливала к "Розалине" железная, пышущая паром санитарная баржа. Мы оставляли всю одежду в кубриках и вереницами, под конвоем дежурных воспитательниц брели на "помывочную процедуру". Это само по себе уже было страшно – жуткая беспомощность и стыд, от которого хотелось съежиться в комочек, превратиться в мышонка или комара. Но в конце концов каждый из нас к этому притерпелся. Однако нельзя было притерпеться к страху. Никто не знал, что его ждет после мытья в гулком, наполненном душным туманом трюме. Никому в точности не было известно, не оказался ли он на этой неделе в каком-нибудь штрафном списке.
У выхода из моечного трюма был "распределитель" – контрольный тамбур, где со списком сидела дежурная воспитательница и сортировала нас: кого направо, кого налево… Того, кто "налево", ждали уже крепкие чпидовские тетушки – любительницы этого дела. Отводили в железные клетушки. Особенно тетушкам нравились младшие ребята – те, у кого силенок мало и кто быстро слабеет от страха. Возни с ними немного – положишь животом к себе на колени, и… Прутья были искусственные, пластиковые. Из-за ржавых дверей доносился поросячий визг. А в распределителе томилась жутким ожиданием другая группа приговоренных.
С ребятами постарше управлялись воспитатели-мужчины. И если кто-то брыкался, не хотел идти, тому добавляли за непослушание…
Меня судьба пока хранила от такого ужаса. Но я знал, что рано или поздно это случится. С каждым когда-нибудь случалось. И вот однажды, в третий четверг своего пребывания на "Розалине", я ощутил, что изнемогаю от тоскливого страха. От предчувствия.
Никакой вины я за собой не помнил, но был уверен в близкой беде. Потому что утром в числе гостей-проверяющих я увидел Полоза.
Да, его! Я сразу узнал, хотя он был без парика, в соломенной шляпе и с бородкой. Я видел его до этого только раз, тем вечером, в полубреду, но сейчас понял сразу – это он. И обмер.
Мы опять были выстроены на верхней палубе, и я съежился, опустил голову, чтобы Полоз не узнал меня. Чуял – если узнает, случится страшное.
И я стоял, стоял так, а эти проверяющие медленно шли вдоль строя. И когда я не выдержал, поднял глаза, Полоз оказался как раз передо мной. Мы встретились взглядами!
Нет, ничего не случилось. Полоз отвел глаза и равнодушно прошел мимо. Но я сердцем почувствовал: узнал!
Он стал что-то тихо говорить незнакомой тетке в чпидовской пилотке, и та – издалека уже – оглянулась на меня. И наша Изольда – тоже. Ни скрыться, ни убежать…
С этой минуты я был уверен: беда не минует меня. Какая только, не знал…
В четверг ничего не случилось. А утром в пятницу дежурная надзирательница даже похвалила меня за гладко заправленную койку. Но я все равно боялся.
Потом повели нас на баржу, где после мытья настало страшное время сортировки – направо, налево…
Приближаясь к тамбуру, я обмирал все больше. И вот…
Дежурная мадам Грета глянула на меня, в список, опять на меня. Мигнула.
– А, Викулов! Постой вот здесь. В сторонке. Сейчас за тобой придут.
Ни направо, ни налево. Это еще страшнее, потому что непонятно… Не выдержал я, сказал плаксиво:
– Что я сделал-то?
– Стой, говорят…
Стоял я всего полминуты. Незнакомый дядька – похоже, что из экипажа баржи – взял меня за плечо заскорузлой лапой: