Шрифт:
ПРОЛОГ
До сих пор на облицовке камина, примерно в двух футах от основания, можно разглядеть нанесенную острым ножом либо инструментом для резьбы надпись: "КОРДЕЛИЯ, 1869". Незатейливые буквы выведены аккуратным, явно не детским почерком; впрочем, последняя немного отстает от остальных, да цифры нацарапаны с меньшим тщанием, словно рука резчика устала от работы.
Все в старом доме покрылось толстым слоем пыли: очевидно, его давно не использовали по назначению.
Это просторная квадратная комната с высоким потолком, широкими, выходящими на южную сторону окнами в деревянном переплете и дверью в гардеробную. Жалюзи и поныне в хорошем состоянии, а бронзовые бра накрепко привинчены к облупившимся стенам. Дверь и оконные рамы сделаны из клена. С заплесневелого потолка свисает голая, без абажура, электрическая лампочка.
Нетрудно вообразить эту комнату такой, какой она была в те далекие времена, представить себе людей, которые жили, любили и вели здесь разговоры — соблюдая привычный ритм, послушные своей эпохе и традициям, похожие и непохожие на нас, звенья одной вечной цепи. Мы смотрим на них, как сквозь дымку — не пыли, но разницы мировоззрений.
Итак, перед нами — особняк времен королевы Виктории, в котором давно уже никто не живет; и перед нами — имя, как символ минувших дней, память о женщине, бросившей вызов неумолимому ходу времени. Кто эта женщина? Неужели ее неповторимая индивидуальность, волнующие подробности ее жизни канули в Лету, навсегда погребены под слоем пыли? Не совсем. Потому что в момент появления этой надписи Корделия была молода.
КНИГА I
Глава I
Четырнадцатого марта тысяча восемьсот шестьдесят шестого года скончалась первая жена Брука Фергюсона, а пятого апреля он начал поиски новой.
Если бы это зависело от самого Брука, он предпочел бы повременить: выждать несколько лет, все хорошенько обдумать и взвесить, прикинуть, каковы будут последствия того или иного поступка. Существовали и внешние аргументы в пользу такого образа действий: нахмуренные брови ревнителей традиций; слишком свежие воспоминания; растерянность и, может быть, даже скорбь. Да, скорбь — потому что нельзя прожить с женщиной шесть лет и не почувствовать себя связанным с нею.
Но от него это не зависело.
— Брук, — обратился к нему отец в понедельник после ужина, когда отпустили слуг и тетя Летиция пошла за своим шитьем, а дядя Прайди — кормить своих питомцев, — Брук, я надеюсь, ты не собираешься вечно оплакивать безвременную кончину бедняжки Маргарет?
— Нет, папа, — тонкие, длинные пальцы Брука выбили нервную дробь на ручке кресла.
— После смерти твоей матери, — сказал мистер Фергюсон, — только утешение, которое дарует церковь, спасло меня от отчаяния. Двадцать восемь лет! Если рушится связь, долгое время служившая тебе опорой, это тяжелейшее испытание для мужчины. Тебе тогда было девятнадцать, и вряд ли ты в полной мере осознал…
— Я осознал, папа, — еле слышно выговорил Брук, и его глаза увлажнились. — На свете не было и нет другой такой женщины, как мама. Она меня понимала. Разделяла мои мечты и надежды.
— Со временем, — продолжал мистер Фергюсон, — я понял, благодарение Господу, что скорбеть по усопшим значит проявлять неуважение к Его воле. На нас лежит ответственность перед живыми. В один прекрасный день мы с твоей матерью соединимся навек. А до того назначенного времени я должен влачить свой одинокий жребий.
Брук встал и заложил руки в карманы.
— Свой одинокий жребий, — повторил мистер Фергюсон и слегка наклонил седую голову. Хорошо сказано!.. Он продолжил: — Но у тебя совсем другой случай.
— Да — если говорить о силе горя. Хотя я любил Маргарет. У нее были свои недостатки, однако…
— Ты еще молод, — мистер Фергюсон надул губы и окинул критическим взором худую фигуру сына с немного сутулыми плечами. — У тебя все впереди. Разумеется, в твоем положении естественно горевать. Однако не в ущерб будущему. Маргарет не потребовала бы этого. И никто не ожидает, что ты похоронишь себя заживо.
— Я и не собираюсь, — защищался Брук. — Разве я не работаю столько же, сколько и при ее жизни? Нет, я не думаю, что даю повод для нареканий. В конце концов, прошло всего две недели, как мы ее похоронили, и, кажется…
Он собирался закончить мысль так: "И, кажется, я держусь молодцом", — но у него, по обыкновению, ускользнул конец фразы.
Фредерик Фергюсон встал.
— Мой мальчик, я ни на минуту не усомнился в твоем мужестве. Оно достойно восхищения, и я глубоко уважаю тебя за это. Но, принимая близко к сердцу твои интересы…
— Да-да, конечно, — поспешил согласиться Брук.
— Принимая близко к сердцу твои интересы и обладая большим жизненным опытом, позволю себе дать совет. У тебя мягкая, чувствительная натура. Поэтому я и взял на себя труд поговорить с тобой.
— Конечно, папа.
Мистер Фергюсон подошел к столику с напитками и наполнил два бокала.
— Я стар, Брук. Надеюсь, ты отдаешь себе в этом отчет?
— О нет.
— Стар для активной жизни, какую привык вести. В шестьдесят четыре года уже не чувствуешь уверенности в завтрашнем дне.
— В любом возрасте трудно быть уверенным в завтрашнем дне, — возразил Брук, думая о покойной Маргарет, которая еще недавно делила с ним ложе. Ее шаги, голос и нервное покашливание до сих пор звучали у него в ушах.
— Я знаю. Но в мои годы — особенно. А когда меня не станет, вся ответственность падет на твои плечи.
Мистер Фергюсон поставил бокал с портвейном на стол и впился взглядом в бархатные, задумчивые, как бы глядящие внутрь себя, карие глаза сына. Тот отвел взгляд.