Коричные лавки. Санатория под клепсидрой
Шрифт:
— Я гляжу, тебя в сон клонит, — сказал он спустя мгновение, — поспи же, а потом загляни в лавку, хорошо? Я как раз спешу туда, поглядеть что и как. Ты представить себе не можешь, как трудно было получить кредит, с каким недоверием относятся здесь к старым негоциантам, к негоциантам с доброй репутацией... Знаешь магазин оптика на площади? Наша лавка рядом. Вывески пока нет, но найти просто. Обознаться невозможно.
— Отец без пальто? — обеспокоенно спросил я.
— Вы забыли уложить. Я, представь себе, не обнаружил его в сундуке, но в пальто вовсе нет надобности. Этот мягкий климат, ласковый воздух!..
— Пусть отец возьмет мое, — настаивал я. — Причем обязательно. — Но он уже надевал шляпу. Махнув мне рукой, он вышел из комнаты.
Нет, мне уже не хотелось спать. Я чувствовал себя отдохнувшим... и голодным. С удовольствием вспомнил я буфет, уставленный пирожными. Я одевался, предвкушая, как потрафлю себе разными лакомствами. Отдав предпочтение песочному с яблоками, я решил
В коридоре было совсем темно. Впечатление торжественной тишины усиливала еще и тусклая газовая лампа, горевшая голубым язычком на повороте. В лабиринте дверей, проемов и закутков было никак не найти вход в ресторацию. — Схожу в город, — вдруг решил я. — Поем там где-нибудь. Наверняка же найдется какая-нибудь недурная кондитерская.
На улице меня окутал тяжелый, влажный и сладкий воздух странного здешнего климата. Хроническая серость атмосферы углубилась еще на несколько оттенков. Это был как бы день, зримый сквозь траурную вуаль.
Взгляд не мог насытиться сочной бархатной чернотой наитемнейших фрагментов, гаммой притушенных серостей плюшевого пепла, пробегающей пассажами приглушенных тонов, прекращаемых педалью клавиш — этим ноктюрном пейзажа. Обильный и волнообразный воздух шелестел у моего лица мягким полотнищем. В нем чувствовалась приторная сладость отстоявшейся дождевой воды.
Снова этот уходящий сам в себя шум черных лесов, глухие аккорды, будоражившие пространства уже за порогом слышимости! Я находился на тыльном дворе Санатории. Я оглядел высокие стены флигеля главного строения, выгнутого подковой. Все окна были затворены черными ставнями. Санатория глубоко спала. Я миновал ворота с железной решеткой. Рядом с ними была необыкновенных размеров собачья конура. Пустая. Меня вновь поглотил и приютил черный лес, во мраке которого я, словно с закрытыми глазами, шел на ощупь по тихой хвое. Когда немного развиднелось, меж деревьев возникли контуры домов. Еще несколько шагов — и я оказался на обширной городской площади.
Удивительное, обманчивое подобие главной площади нашего родного города! До чего похожи по сути своей все базарные площади мира! Буквально те же дома и лавки!
Тротуары были почти пусты. Печальный и поздний полусвет неопределенной поры суток сеялся с небес невнятной тусклости. Я без труда разбирал вывески и афиши, но не удивился бы, скажи мне кто-нибудь, что это глубокая ночь! Были открыты немногие лавки. На остальных, торопливо закрываемых, уже полуопустили жалюзи. Буйный и густой воздух, воздух упоительный и обильный, скрадывал местами часть окрестности, смывал, словно мокрою губкою, дом или два, фонарь, фрагмент вывески. Иногда было не поднять век, слипавшихся вследствие странного безразличия или сонливости. Я стал искать магазин оптика, о котором говорил отец. Он помянул его, как что-то мне известное, адресуясь к моей якобы осведомленности в местной ситуации. Разве не знал он, что я тут впервые? У отца явно путалось в голове. Но что было ждать от наполовину лишь реального, существующего жизнью столь условной, относительной, обставленной столькими оговорками! Не скрою, требовалась немалая добрая воля, дабы признать за ним какую-то разновидность экзистенции. Это был достойный сожаления суррогат жизни, зависевший от снисходительности окружающих, от «consensus omnium», из коего тянула она свои жалкие соки. Ясно было, что только благодаря солидарному взиранию сквозь пальцы, всеобщему закрыванию глаз на очевидные и разительные недочеты данного положения дел, могло краткое время просуществовать в материи бытия это жалкое подобие жизни. Малейшая оппозиция способна была ее поколебать, легчайшее дуновение скептицизма опровергнуть. Могла ли Санатория Доктора Готара гарантировать ей тепличную атмосферу доброжелательной толерантности, оградить от холодных веяний трезвости и критицизма? Еще удивительно, что при столь уязвимом и сомнительном положении дел отец умудрялся так великолепно держаться.
Я обрадовался, завидев витрину кондитерской с ромовыми бабами и тортами. Мой аппетит ожил. Я нажал стеклянную дверь с табличкой «мороженое» и вошел в темное помещение. Пахло кофе и ванилью. Из глубины лавки вышла барышня с лицом, стертым сумерками и приняла заказ. Наконец-то после долгого времени я мог вволю отведать отменных пончиков, макая их в кофе. В темноте, обтанцованный головокружительными арабесками сумерек, я поедал и поедал пирожные, ощущая, как под веки втискивается водоворот потемок, исподволь увлекая мое нутро теплым своим пульсированием, миллионным роением робких прикасаний. Уже только прямоугольник окна светился в полной темноте серым пятном. Напрасно я стучал ложечкой по столу. Счет не приносили. Я оставил на столе серебряную монету и вышел. В соседней книжной торговле еще горел огонь. Приказчики разбирали книги. Я спросил об отцовой
— Отчего тебе не присесть? — тихо сказал я, вошедши за прилавок. — С таким здоровьем — и совсем не думаешь о себе. — Не отрываясь от подсчетов, отец протестующе поднял руку, словно бы отводя мои резоны. Выглядел он очень неважно. Было ясно, что силы в нем поддерживает и отдаляет минуту окончательной катастрофы лишь нарочитое возбуждение и лихорадочная деятельность.
Я поискал на столике. Это был скорее пакет, чем письмо. Несколько дней назад я написал в книжную торговлю насчет одной порнографической книжицы, и вот, умудрившись разыскать мой адрес, вернее, адрес отца, только-только открывшего магазин без вывески и фирмы, они прислали ее сюда. Просто поразительно поставлен розыск, оборотистость же экспедиции удивительна! И эта невероятная быстрота!
— Можешь прочитать его там сзади в конторе, — сказал отец, бросив на меня недовольный взгляд, — разве ты не видишь, что здесь нет места.
Контора за лавкой была еще не обжита. Сквозь стеклянные двери из лавки проникал неяркий свет. На стенах висели пальто приказчиков. Я распечатал письмо и стал читать при слабом свете, шедшем от дверей.
Мне сообщали, что интересующей меня книжки на складе, увы, не оказалось. Поиски предприняты, но, не предваряя результата, фирма между тем позволила себе прислать в необязательном порядке некую статью, которая, как они полагают, вызовет во мне безусловный интерес. Тут же следовало хитроумное описание складного астрономического рефрактора большой светосилы и многих достоинств. Заинтересованный, я извлек из пакета сказанный инструмент, сделанный то ли из черной клеенки, то ли из жесткого полотна и сложенный плоской гармошкой. Всегда питая слабость к телескопам, я стал раскладывать многократно сложенный кожух инструмента. Распертые тонкими прутиками, под моими руками возникли огромные мехи зрительной трубы, протянувшей на длину целой комнаты свой пустой короб, лабиринт черных камор, долгую череду камер-обскур, полувдвинутых одна в другую. Получилось что-то вроде длинного авто из лакированного полотна, этакий театральный реквизит, имитирующий в легком материале бумаги и накрахмаленного тика массивность реальности. Я глянул в черную воронку окуляра и увидел вдалеке едва различимые очертания тыльного фасада Санатории. Заинтригованный, я поглубже влез в заднюю камеру аппарата. В поле зрения я держал сейчас горничную, идущую полутемным коридором Санатории с подносом в руках. Она обернулась и улыбнулась. — Неужто она меня видит? — подумал я. Неодолимая сонливость туманом застилала глаза. Я сидел в задней камере подзорной трубы, словно бы в лимузине. Легкое движение кремальеры, и аппарат зашелестел шуршанием бумажной бабочки, а я почувствовал, что он движется со мною и сворачивает к двери.
Как большая черная гусеница, выехала подзорная труба в освещенную лавку — многочленистое тулово, огромный бумажный таракан с подобием двух фонарей впереди. Покупатели стеснились, пятясь от бумажного дракона, приказчики широко распахнули двери на улицу, и я медленно проехал на бумажном этом авто через шпалеру посетителей, провожающих возмущенными взглядами столь по сути дела скандальный выезд.
Так я живу в этом городе, а время идет. Большую часть дня я сплю, причем не обязательно в постели. Тут привередничать не приходится. В любом месте и в любую пору суток здесь не упускают случая сладко вздремнуть. Положив голову на столик ресторации, на извозчике, по дороге, стоя в каком-нибудь парадном, куда забегаешь, чтоб на минутку сдаться неодолимому желанию уснуть.
Спросонья, с мутной головой, качаясь, мы продолжаем прерванный разговор, длим докучливую дорогу, тянем хитросплетения наших дел, не имеющих конца и начала. В результате, где-то в пути, походя, невесть куда деваются целые промежутки времени, мы утрачиваем контроль за непрерывностью дня и в конце концов перестаем на ней настаивать; без сожаления отказываемся от костяка неразрывной хронологии, к пристальному присмотру за которой приучились когда-то по дурной привычке и по причине прилежной каждодневной дисциплины. Давно поступились мы обычной готовностью давать себе отчет в прожитом времени, щепетильностью в желании расчесться до копейки за использованные часы — гордостью и амбицией нашей экономики. В кардинальных сих добродетелях, в каковых не знали мы прежде ни колебания, ни отклонения, мы давно капитулировали.