Кормление старого кота. Рассказы
Шрифт:
Было первое апреля, хмурый день. Лебеди под казенным окном возмущенно кричали…
Сейчас улица, разделяющая зоопарк на две части, раскопана и перегорожена. На ней лежат бетонные блоки и трубы.
Внешне это похоже на баррикаду.
Такие баррикады возводились у Белого дома.
Случился военный переворот, а во время переворотов полагается возводить баррикады. Вышли они на этот раз хлипкие, слабенькие.
Модно было гулять на баррикадах.
Какая-то девица сидела на танковой пушке, сверкая
У костров грелись лохматые люди в штормовках, а в небе болтался аэростат.
На антенной привязи аэростата висело четыре флага: большой трехцветный российский, поменьше – жевто-блакитный украинский, за ним – литовский и еще какой-то, неразличимый в вышине. (Потом этот аэростат оторвался и путешествовал по московскому небу самостоятельно. Его принимали за летающую тарелку.)
Товарищ мой встал на баррикаду, чтобы осмотреть окрестности. Она зашаталась под ним.
Начали записывать в десятки и сотни. Появились командующие люди.
Люди благоразумные с ужасом представляли, как их будут хватать по этим спискам.
Шкловский пишет: “Много я ходил по свету и видел разные войны, и все у меня впечатление, что я был в дырке от бублика.
И страшного никогда ничего не видел.
Жизнь не густа.
А война состоит из большого взаимного неумения”.
Стоять и дежурить ночью – занятие неприятное.
С военной точки зрения это бессмысленно.
Холодно, дождь.
Стоишь и куришь.
Курили много. За ночь выкуривалось три пачки.
Я курил трубку. Курить трубку выгодно – не просят сигарет.
Ночами слушали хрипящее и булькающее радио. Мой коротковолновый приемник был за большие деньги куплен неделей раньше. Назывался он символически – “Вильнюс”!
“Радио Москвы” то появлялось, то пропадало.
Первый страх пришел, когда начали глушить независимые станции – одно “Радио Свобода” пробивалось в эфир.
Лил проливной дождь, и вместо того, чтобы выходить из-за козырька здания – посмотреть, я прижимался ухом к динамику.
Сообщение шло по трассе Москва – Мюнхен – Москва. Корреспондент закордонной радиостанции сидел на одиннадцатом этаже Белого дома и рассказывал в прямом эфире, что происходит за углом.
Потом включилось через резервный передатчик российское радио.
Итак, все курят. И все бессмысленно. Однако кому-то нужно умереть. Тут важен момент физического прекращения чьей-то жизни.
Это оселок, на котором проверяется серьезность происходящего.
Надо кого-то убить.
Теперь несколько слов о танках.
Что люди ложатся под их гусеницы, довольно страшно.
В первую очередь тем, кто стоит вокруг.
Из танка лежащих не видно. Так было в Вильнюсе.
Когда человек не успевает увернуться от гусеницы, его просто наматывает на нее. Это происходит быстро, и ничего героического в этом нет. Если несколько десятков танков проезжают по одной задавленной собаке, она раскатывается, как блин.
Это я видел.
А младший сержант Акаев заснул на броне во время ночного марша.
Он упал под гусеницы, и танковая рота сделала его совершенно плоским, толщиной с фанерку.
Младший сержант Акаев занимал несколько квадратных метров.
Я не верю в воодушевление и подъем человеческих чувств от созерцания погибших под танками.
В своем “Сентиментальном путешествии” Шкловский несколько раз вскрикивает: “Мне скажут, что это к делу не относится, а мне-то какое дело. Я-то должен носить все это в душе?” Он писал о гражданской войне.
Наутро объявилось огромное количество героев.
Количество подбитых танков приблизилось к сотне.
Снова начались народные гуляния.
Через день одна радиостанция ругалась с другой.
– А вот и секс опять разрешили… – трепался один из ведущих.
– Позвольте, коллега, – вступал другой, – вы неправильно произносите это слово. Говорить нужно не “сэкс”, а “сЕкс”… Ну да все равно, поздравляю вас, дорогие слушатели, с окончанием внепланового дня танкиста.
“Разговор настоящий, непридуманный, – писал про это Шкловский.
–
Память у меня хорошая. Если бы память была хуже, я бы крепко спал ночью”.
Я читаю Шкловского и думаю о времени.
Есть такая игра – постукалочка.
Не знаю, что это такое.
Постукалочка имеет для меня свой, особенный смысл.
И не надо объяснять ничего, я слушать не буду.
Постукалочка – это звук проходящего времени в стуке ночного сторожа.
Стук-стук.
Время идет.
Что-то проходит мимо меня.
Раньше – не то. А теперь можно прийти в булочную и не обнаружить там хлеба. Вот как.
Наконец я еду обратно.
Платформа пустынна и залита солнцем.
Мимо нее одновременно едут два состава – один порожний, собранный из разноцветных цистерн, обшарпанных вагонов, пустых автомобильных платформ, платформ с огромными пузырями, на которых написано по слогам: “По-ли-ме-ры”, и платформ просто пустых.
Другой состав, в два раза короче первого, сбит из одинаковых коричневых вагонов, покрашенных свежей краской.
Но вот вслед за этим вторым пришла и моя электричка.
Вот я вижу ее, приближающуюся, проседающую и клюющую носом при торможении.
Я надеваю майку и выбираю вагон – нужен тот, с рогами.
Отчего-то известно, что он не моторный, а значит, в нем меньше трясет.
Вот Шкловский, тот любил технику. Он много писал о ней, перечисляя марки автомобилей, звучащие как слова мертвых языков: