Корнеты и звери (Славная школа)
Шрифт:
Уже открыты «первые окна» в Петербургских домах, мимо которых движется наша эскадронная колонна «справа по три».
Кое-где из этих открытых окон трепещут белые платочки.
И в ответ на эти весенние приветствия то там, то здесь в нашей растянувшейся колонне — тот или другой юнкер, несколько конфузливо, как бы украдкой, прикладывает руку к головному убору и с улыбкой смотрит вверх, по направлению окна, из которого кто-то кланяется…
Петербург велик — и во многих его уголках живут знакомые, радушные семьи.
Так проходит незабываемый, яркий день Майского парада.
IV [5]
Всадники —
Радостный звук вас ко славе зовет!..
Зима прошла, окончены весенние экзамены, наступает время лагерного сбора.
В первых числах мая, числа 8-го — 10-го — мы уходим походным порядком в Авангардный Лагерь Красного села, к Дудергофскому озеру, к мохнатой, покрытой густым хвойным лесом, горе.
5
Так в книге, должно быть — IX (примечание верстальщика).
С первыми лучами весеннего солнца покидаем мы стены школы, и, пройдя окраины столицы, выходим на шоссе, двигаясь к Лигову.
Впереди — юнкерский хор трубачей, юнкера — песельники с танцующим в воздухе звенящим и сверкающим бунчуком.
На этот поход даже есть песня:
По дорожке Красносельской Едет эскадрон гвардейский Эскадрон лихой! Снега белого белее Блещут наши портупеи Шашки боевой!и т. д.
Авангардный лагерь Красного Села — это лагерь всех военных училищ, расположенных на первой линии громадного военного поля.
Большие деревянные бараки, в которых размещаются юнкера — выкрашены в светло-желтую краску, очень вместительны, полны воздуха и света.
Они стоят лицом прямо в поле, а с внутренней их стороны, заполняя пространство между лагерями и береговым склоном Дудергофского озера — растут деревья, разбиты цветники, зеленеют площади травников.
Если стать лицом к Военному полю, первой слева — стоит офицерская кавалерийская школа с ее конюшнями и барачками, затем идут бараки эскадрона и казачьей сотни, нашей школы.
За нами — артиллеристы — михайловцы, за михайловцами — константиновцы, дальше — Павловское училище и Петербургское Военное.
Перед артиллеристами — квадраты из орудийных парков.
Перед всем фронтом бараков — длинная, широкая дорожка, называемая «линейкой», вдоль которой расставлены большие деревянные «грибы» для дневальных.
Обедают под особым деревянным навесом в глубине лагерного расположения, а по окончании дневных занятий и вообще в свободное время — большинство юнкеров ходят на безлюдные склоны озера, с которых открывается вид на весь Дудергоф — такой издали мохнатый и угрюмый.
По вечерам юнкера-казаки
Замечательно они поют и пели всегда, эти лихие сыны Дона, Кубани и Терека — и, отдавая им полную справедливость в этом первенстве — мы подолгу заслушивались их прекрасными песнями.
Весь май проходил за «съемками».
Это было временем «алидад», «кипрегелей», нанесения горизонталей и отмечания лесов, кустарников, болот и сел.
Мы чувствовали себя более свободными, нанимали местных деревенских мальчишек, носивших за нами «планшеты» бродили по окрестностям Дудергофа и Красного села, доставляли доход многочисленным разносчикам, рыскавшим по всей местности наших съемок с пирожками, шоколадом и даже коньяком — и справедливо заслуживших поэтому название «шакалов».
Они и сами отлично знали свою кличку и стремглав подлетали со своими корзинами при окличке «шакал!»
По праздникам ездили в Петербург — уже другой, летний Петербург — наполняя пестрою и молодою толпою вагоны Балтийской железной дороги.
С началом полевых учений — начиналось настоящее царство Карангозова.
Густым столбом стоит над нашим эскадроном пыль, — звучит команда и труба, и весь эскадрон, производя самые разнообразные построения, носится с одного края военного поля на другой.
Карангозов любил стремительность, заезды плечом на карьере, носился сам впереди, водя всю часть за собою.
— Эскадрон за мной! — было его любимым упражнением. Он летел перед скакавшими за ним справа повзводно юнкерами, делал «восьмерки» и «вольты» и не признавал в это время никаких препятствий.
Не один из нас «копал редьки» в это время, и не простые, а вместе с лошадью, но особенных несчастий ни с кем не случалось.
Правда — нестерпимо болели колени от сжиманий при заездах, до синяков набивала спину винтовка, болели от ремней ключицы и грудь — но все это проходило к середине лета и тело ко всему привыкало.
Вторая половина лагерного сбора проходила веселее и оживленнее.
Начинались смотры, делались небольшие маневры, приближался день Царского объезда лагеря.
Мы ходим по вечерам в расположение Михайловцев, куда прибывал для концерта оркестр стрелков Императорской Фамилии; исполнялся Чайковский, увертюры Гуно, стучали кости скелетов в танце мертвецов Сен Санса, гремел «Двенадцатый Год» — и необыкновенно эффектно изображалась смерть Огинского, застрелившегося когда-то во время исполнения оркестром его же собственного полонеза.
В нужный момент — один из стрелков музыкантов стрелял из револьвера, прерывая страшным звуком нежную мелодию польского композитора.
На царском объезде лагеря мы становились не строем, а группами вдоль усыпанных желтым песком дорожек, по которым верхом проезжал Царь, сопровождаемый коляской с Императрицей.
Он ехал по лагерю после «Зари с церемонией» — неизменной традиции Красного Села, существовавшей множество лет.
Дорожки в авангардном лагере были извилистые, шедшие в некоторых местах по местности холмистой, обросшей тонкими березками с белой корой.