Король-Беда и Красная Ведьма
Шрифт:
Но помимо дней были в бесконечных камбрийских сутках и ночи, какие грешно транжирить на сон. Нестройная хоровая застольная, несущаяся издали, теплые прямоугольники дверей, распахивающихся в темноту, томительно притягательная дробь кастаньет, жгучие тайны, остающиеся запретными до тех пор, пока ты сам себя не осмеливаешься назвать взрослым. По сравнению с родиной полихромия Камбри буквально оглушала. Рэндалл привык к простым, даже несколько бедным цветам, ограничивающим и ограничивающимся Рутгеровым Уложением: черным королевским, синим Дворянским, алым церковным, коричневым купеческим, белым траурным, серым простолюдинским. Здесь одного розового было оттенков пятнадцать — цвет заката и цвет рассвета, Цвет фуксии и лососины, цвет увядшей розы и цвет испуганной нимфы, не говоря уж о бесчисленных вариантах лилового, бирюзовом, оранжевом… От цветовых сочетаний, от всех этих немыслимых кружевных вуалей, шелковых лент, жестких коробчатых парчовых юбок, ошеломительных декольте можно было потерять всякие нравственные
Как обычно, начиналось с безмолвного обожания под балконом, с первых несмелых серенад под подбадривающие шепотки прячущихся за живой изгородью приятелей. А потом вошло в стремительно несущийся бурный, порою мутный поток, куда Рэндалл окунулся без оглядки, чтобы когда-нибудь оставить его без сожаления.
Разумеется, плескался он не в одиночку. Перебирая варианты, он решил, что более всего ему подходит компания дворянских сынов и бастардов, томившихся в университетских стенах, ожидая наследства или иной перемены в судьбе. То есть это их достопочтенные родители полагали, что чада томятся, вкушая прах чужой премудрости. В этих карманах обреталось достаточно наличности, дабы скрасить самое унылое ожидание лучших времен, а ежели и та иссякала, то неиссякаемым оставался дух буянов, циников и выдумщиков, способных стащить звезды с самых высоких небес и проникнуть в самые охраняемые спальни.
Не под своим именем, конечно. Это было бы опасно и глупо, привлекало бы к нему тьму ненужных неслучайностей, а в придачу к ним — дружбу недостойных. Еще настанет время, когда вокруг станут виться люди, привлеченные выгодой, а пока Рэндалл принял меры. Разумеется, не было в Камбри человека, который бы не знал, что у сэра Эверарда нашел пристанище и защиту молодой изгнанник-король, но публика, которой позволено было лицезреть Его Величество, и другая, та, что толкалась локтями в студенческих барах, почти нигде не пересекались, и Рэндалл чувствовал себя привольно. Никто из его закадычных приятелей, выяснение чьих родовых имен считалось непростительной бестактностью, даже и подозревал, что блистательное и тщательно охраняемое дворцовое чудо есть тот самый Рэнди, который с грехом пополам сложит плохие вирши и тут же искрометно высмеет их, посредственно бренчит на лютне и сносно — на гитаре, которого в любое время можно двинуть меж лопаток и получить увесистой сдачи и который, в случае стычки братии с городской стражей, кстати сказать, нередкой в те ночи и дни, звенит длинной дворянской шпагой с вдохновением и блеском, достойными студенческих легенд. Бывали случаи, когда он один запирал собою какой-нибудь тесный тупиковый проулок и держал противника, пока остальные торопливо сигали через забор и с приключениями уходили по крышам, а потом, через два-три дня появлялся свежий и бодрый, со смехом намекая, что обладает скрытыми резервами, позволяющими шутя перешагивать мелкие неприятности с городскими властями, и не в одной шпаге тут дело. Здесь, в Камбри, рождалось много чернявых детей, а королевских цветов он в компании не носил.
Когда-то их бывало больше, когда-то — меньше, приходили новые и уходили старые, но костяком их собственной компании были трое. Сам Рэндалл — во-первых, высокий, красивый, менее других многословный, явно предпочитающий уши языку, притягательный как для глаз, так и для душ, выразительный и яркий, из тех, что неизменно ставят последнюю точку, признанный центр, без чьего согласия не делается ничего. Человек-шпага и человек-магия, как он определял сам себя, глаз бури и сердце тишины.
Второго звали Джиджио, и настоящей фамилии его Рэндалл не знал. Золотоволосый и белотелый, с пухлыми алыми губами, он обладал типом внешности, в те годы входившим в Камбри в моду, который первоначально поражает обманчивой невинностью и на который столь рано ложится отпечаток порока. Его презрение к своим и чужим деньгам свидетельствовало о том, что он не привык к их отсутствию, а способность спокойно стоять за спиной того, кто его защищал, — о том, что чужой преданностью он пользовался с рождения. Он, собственно, в их компании был Житейским Опытом, Языком и Пером, весьма, надо сказать, язвительными. Он ничего не делал, ничему не учился, знал множество самых неожиданных вещей о самых неожиданных людях и никогда не выказывал своей осведомленности без особой на то причины. С любым неразрешимым вопросом Рэндалл обратился бы к нему, и лишь во вторую очередь — к сэру Эверарду. Джиджио был циничнее и знал больше. Злоба, которую Джиджио испытывал к тем, кому задарма дано было нечто большее, и тщательность, с какой он ее скрывал, заставили Рэндалла заподозрить в нем бастарда высокого лица. В нем наблюдались порой признаки неожиданной и неуместной чувствительности, иногда отталкивающей, в противовес к которой Рэндалл немедля впадал в некое благотворное душевное очерствение. Этот продаст. Доверять ему не стоило ни на грош, и иногда Рэндаллу казалось, что Джиджио олицетворяет собой не что иное, как теневую сторону его собственной натуры. Того Рэндалла, каким ему не хотелось бы быть и какого ни в коем случае не следовало
Третий, Тинто, юный и тихий, бледный и чернокудрый, отличался лишь задумчивостью и преданной любовью к музыке. «Взять с собой Тинто» на самом деле значило всего лишь «взять с собой лютню», которой он владел в совершенстве. Это было нежное, до сих пор девственное и нестойкое к алкоголю существо незастенчивое, но отстраненное и абсолютно не от мира гего. Рэндалл раз сто лично тащил его на себе из кабака и привык считать его очередной жертвой, мотыльком, вовлеченным в огненный круг своего обаяния, но иногда просто не знал, что и думать. Ничто, кроме музыки и красоты, не властвовало над душой Тинто. Джиджио и Рэндалл потешались над беднягой (Рэндалл — меньше), но другим в обиду не давали, что само по себе было довольно существенно: Тинто со своими идеалами временами просто нарывался на дуэль, а пришпилить его вертелом могла любая кухарка. Возможно, его общество позволяло им чувствовать себя большими. А он позволял им учить себя жить. Существенное достоинство в глазах двадцатилетних юнцов. Пристрастие Рэндалла к нему имело чисто ностальгические корни. Однажды ему пришло в голову, что в нечто подобное мог вырасти бесхитростный Райс. Поэтому он чувствовал себя некоторым образом ему обязанным.
Он изменился. Можно сказать, он стал совсем другим человеком. Найдя в себе силы вырваться из атмосферы мрачной интриги, утратив причины искать всюду предателей и убийц, перестав вариться в соку старинных легенд, пропитанных злодейством, наконец, уже не ощущая себя никому не нужным и даже помехой, Рэндалл смог стать тем, кем он хотел и кем в принципе он мог быть. Широким, великодушным, веселым, щедрым юношей, первым среди равных, отличимым в любой забаве, равно куртуазной и рыцарской. Отличным материалом для Всеми Любимого Короля.
2. Три поросенка
Глаз увязал в вечернем небе, словно в синем бархате. Луна доплывала где-то там, выше, невидимая, окрашивая серебром одни лишь края прорех в облаках. Зрелище было волшебным, хотя отчасти, как почему-то всякое отверстие, напоминало Рэндаллу прорубь: непременный финал царствования ожидавший в конце пути любого мужчину Баккара.
Три товарища обретались ночной порой в тихом квартале, где отстроились степенные, самые богатые купцы южной столицы Триссамаре. Торный студенческий путь, пролегавший через все кабаки, пользующиеся у благонамеренной части горожан дурной славой, остался сегодня далеко в стороне. Там собирались острословы, с высокомерием подданных другой страны комментировавшие введенный Брогау на подвластной ему территории закон о Святости Брака, каравший смертью супружескую измену. Любители же дела действовали под покровом тишины. А тишина в этот не слишком поздний час была непривычной, тревожащей. Тинто прислонился к каменной ограде, ко всему равнодушный, перебирал струны и мурлыкал что-то на обыкновенные для себя темы «белла» и «маре», свешиваясь над лютней безупречным, как месяц, профилем, словно омытым шелковой прядью волос. Общался с лютней на одном, тайном для прочих языке. Возможно, многие годы оба, он и лютня, искали тех, кто способен говорить с ними без перевода, а прочими временными встречами лишь довольствовались в ожидании то ли фатума, то ли чуда. Загадка, в которую Рэндаллу не хотелось вникать, потому что он чувствовал себя в ней чересчур материальным.
Стена была беленая, глухая. Каменная. Рэндаллу под подбородок. Он и глядел через нее, поверху, над вмазанными щели тупыми от времени гвоздями, утвердив подбородок на скрещенных запястьях рук. Ждал, когда появится свет в условленном окне. Должно быть, еще не все слуги, которых дама не вполне могла доверять, покинули дом к этому часу.
Джиджио слонялся по улице взад-вперед, и время от времени голос его взвизгивал на повышенных тонах, отваживая случайных прохожих. Он же предупредил бы товарищей о приближении ночной стражи. Улочка-то вся — три приземистых по вечернему часу благонравно погруженных во тьму.
Жечь свечи по ночам было дворянской привилегией. Для прочих сословий на этот счет полагался гигантский штраф, замаскированный под так называемый свечной налог, и мало что из радостей этого мира стоило таких денег.
Серебряные капли стекали со струн и, падая, касались души. «Зачем я здесь?» Рэндалл очумело покрутил головой.
— Скажи мне, почему монна Белла Трисса выбрала тебя? — спросил и Джиджио, неожиданно возникая из тьмы. В голосе его не было обычной язвы, и Рэндалл повернул голову, чтобы взглянуть на его лицо, белевшее в ночи, как луна.
Джиджио любил ее. Жадно, неутолимо и безответно. Монну Беллу Триссу не интересовала преданность, могущая осложнить ей жизнь. Она была замужем, и замужем удачно. Она, безусловно, не принадлежала к породе тех, чью любовь покупают. Она и сама могла заплатить, другое дело, ей тоже льстило, что ею наслаждаются не за деньги. Ее неприступная, наблюдаемая издалека красота не единожды обсуждалась в студенческих кабаках. Дама была осторожной, имела репутацию добродетельной и, без сомнения, хорошо охранялась. К тому же она была молодой женой старого мужа и, разумеется, нуждалась в определенного рода развлечениях во время его долгих деловых отлучек. Студенты дворянских родов, при собственных деньгах, подходили идеально, и оставалось только ждать, когда эта мысль войдет в хорошенькую головку монны Беллы Триссы.