Король и Император
Шрифт:
– Для Церкви, – ответил портной. – Как и мы.
Бранд с удовлетворенным вздохом откинулся, опершись могучими плечами о стену комнаты. Его давно не покидала уверенность, что англичане все-таки ухитрились каким-то образом найти источник крепких напитков. Но каждый раз, когда он подкатывался к одному из этих коротышек, они напускали на себя невинный вид и смотрели ясными глазами. Наконец, спрятав гордость в карман, он обратился к Квикке и Озмоду, попросив их как давних товарищей, его гостей на Храфнси и моряков с одного корабля, посвятить его в тайну.
– Ладно,
– Можешь привести Скальдфинна, – добавил Озмод. – Мы не понимаем большую часть того, что они говорят. Может быть, он сумеет объясниться с ними чуть получше.
Их ловко вывели из толпы, расходящейся после полета, и привели в маленькую обшарпанную комнату: там, должен был признать Бранд, им охотно и не заикнувшись о деньгах подали в потрясающих количествах отличное красное вино – отличное, насколько мог судить Бранд, который за всю жизнь не пил вино и дюжины раз. Он осушил свою однопинтовую кружку и передал ее за добавкой.
– Разве ты не должен смотреть за жрицей? – поинтересовался Квикка.
Скальдфинн рассердился:
– Не называй ее так. Она просто говорит, что она жрица. Ее никто не посвящал в жрицы.
Бранд огляделся, словно удивляясь, что Свандис здесь нет.
– Вроде бы да, – пробормотал он. – Как только гляну на нее, меня в холод бросает. Дочь Ивара Бескостного! Я прекрасно знал, что она существует, об этом шло много разговоров. Но я просто надеялся, что вся семейка, весь корень истреблен.
– Но ты должен за ней смотреть, – настаивал Квикка. Он испытывал сильные земляческие чувства к Ханду, ведь они родились и выросли в каких-нибудь двадцати милях друг от друга. Коль скоро Ханд и его хозяин Шеф приняли эту женщину, никакие правила и традиции Пути не имели для Квикки большого значения.
– Она в полной безопасности, – сказал Озмод. – Я бы сказал, домой сама прибежит.
Он тоже протянул свою кружку улыбающимся хозяевам.
– Я знаю, что в некоторых городах если женщина будет шляться, ей в конце концов наденут мешок на голову и изнасилуют в каком-нибудь тупике. Но не здесь! Как только тебя увидят, отрубят руки и еще кое-что. А люди кади есть повсюду.
– Вот проклятая баба, – прорычал Бранд. – Может, она как раз и ищет шестерых пьяных матросов.
Скальдфинн взял кружку Бранда и отлил себе половину содержимого.
– Эту женщину я и сам не люблю, – сказал он, – но тут ты ошибаешься. Шесть пьяных матросов не составят и десятой части того, что она пережила. И ей это совсем не понравилось. Но домой она наверняка прибежит, – примирительно добавил он. – У нее нет выбора. Ни слова не говорит на их языке. Ни на одном из их языков. – Он повернулся и заговорил с хозяевами на ублюдочной латыни с примесью арабских слов, которая, как он догадался, была их родным диалектом.
В прохладном дворике неподалеку от душной комнатенки, где сидели мужчины, Свандис расположилась на скамеечке, поглядывая на окруживших фонтан женщин. Она не торопясь поднесла руку к чадре и сняла ее с лица, откинула назад капюшон. Ее медного цвета волосы рассыпались, контрастируя со светлыми ледяными глазами. У некоторых из окружающих ее женщин перехватило дыхание. Но не у всех.
– Значит, ты говоришь по-английски, –
– Да, – ответила она тоже по-английски. – Но не очень хорошо. Я датчанка.
Женщины переглянулись.
– Многих из нас угнали в плен датчане, – сказала первая. – Продали нас в гаремы богатых людей. Некоторым из нас здесь неплохо – тем, кто умеет использовать свое тело. Другим хуже. Нам нет резона любить датчан.
Пока она говорила, не затихал шумок одновременного перевода с английского на арабский. Свандис поняла, что окружавшие ее женщины говорят на разных языках и происходят из разных стран. Но при этом все юные и красивые.
– Знаю, – сказала она. – Я дочь Ивара Рагнарссона. – На этот раз выражение страха на лицах сменилось выражением ненависти. Руки потянулись под глухие накидки. Первая девушка раздумчиво вытащила из своих пепельных волос длинную стальную заколку. – Я знаю, кем был мой отец. Я знаю, что он вытворял. Мне тоже довелось это пережить, но еще хуже было моей матери.
– Как такое могло случиться с тобой? С датской принцессой? С принцессой похитителей женщин?
– Я расскажу вам. Но позвольте мне поставить условие. – Свандис оглядела кружок из дюжины женщин, пытаясь определить их возраст и расу. Половина из них северянки, отметила она, но есть с оливковой кожей, как у жителей Кордовы, одна почти желтокожая, а откуда остальные – она даже не могла понять. – Условие, что каждая из нас расскажет остальным, что у нее было в жизни самое худшее. Тогда мы поймем, что мы все должны быть заодно. Не англичанки, не датчанки, не арабки. Просто женщины.
Пока шел перевод, слушательницы искоса посматривали друг на друга.
– И начну я сама. Я расскажу вам не о том дне, когда я утратила невинность в обмен на краюху черствого хлеба. И не о том дне, когда я похоронила всех своих близких сразу, в одной могиле. Нет, я расскажу вам о том дне, когда умерла моя мать…
К тому времени, когда последняя женщина окончила свой рассказ, солнце ушло с внутреннего дворика и тени удлинились. Девушка с пепельными волосами не в первый раз утерла с лица слезы и властно махнула рукой в сторону галереи у фонтана. Оттуда появились молчаливые евнухи, вынесли маленькие столики с фруктовыми вазами, кувшинами холодной воды и шербета и снова исчезли в тени, дабы и дальше стеречь собственность своих хозяев.
– Ладно, – произнесла она. – Значит, мы все заодно. Даже если ты датчанка и дочь маньяка. А теперь расскажи нам то, что мы хотим узнать. Что привело тебя сюда? Кто такой этот одноглазый король? Ты его женщина? И почему ты носишь такую странную одежду, как у жрецов, о которых все говорят? Они приняли тебя в жрицы? Какого бога?
– Сначала я должна сказать вам одну вещь, – ответила Свандис, понизив голос, хотя была уверена, что ни один из стражников не понимает ее языка. – Бога нет. И Аллаха тоже нет.