Королева Бона. Дракон в гербе

Аудерская Галина

— Какой же способ изберем?

— Скорее… поставим шляхту перед свершившимся. Тот, кто ступает в мягких туфельках, продвинется дальше.

— Вы и впрямь никого и ничего не боитесь, — отметил он с восхищением.

— Вы и лесть? Зачем? Санта Мадонна! Вы хорошо знаете, что одного я боюсь как огня: элекции и волнений после… после смерти государя. Трон ненадежный, не наследственный, как в Литве.

Заявить свои права может даже Альбрехт Прусский. Август еще ребенок и нуждается в помощи опекуна, регента. Не думаю, чтобы регентство поручили мне. Тогда не лучше ли иметь двух королей сразу? Старого и юнсго?

— Да, но с тех пор, как Польша стала

Польшей, сын и отец никогда не правили одновременно! — возразил канцлер.

— Никогда?

— Никогда.

— Мой боже! Все на свете случается когда-то в первый раз! Но у нас нет выбора. После смерти Ольбрахта в Польше остался только один королевич. Трон должен принадлежать ему.

У Алифио, однако, были свои сомнения.

— Мне хотелось бы напомнить светлейшей госпоже, что в Польше государь должен считаться с мнением Совета, привилегиями шляхты и древними обычаями. Следовало бы в соответствии с правом созвать элекционныи сейм с участием послов всех земель…

— Всех? — передразнила она. — А потом? Как тогда сохранить тайну? Нет! Его выберут королем на ближайшем обычном сейме в Петрокове.

— Как бы примас не упрекнул нас в нарушении законов, ведь династические права на польскую корону унесла с собой в могилу королева Ядвига. Потомство Ягеллы не может быть навязано народу силой. Вельможи первыми поднимут крик! А примасу Ласкому так хотелось ограничить влияние магнатов. Но сейчас, даже если б он не захотел признать их правоты, вынужден будет считаться…

— О боже! Пусть перестанет считаться, а начнет действовать! Мы снискали расположение литвинов.

Попробуем теперь убедить или захватить врасплох польских вельмож. Пусть примас Лаский позволит им совершить ошибку. Поступить вопреки правам и обычаям. Они сделают свое, споткнутся и — что ж, таков порядок вещей — уйдут. Увы, за ошибки Приходится платить.

— Опасаюсь, они будут упрекать вас, государыня, в незнании местных обычаев. И… скажем, в отсутствии чувства меры, — настаивал Алифио.

— Ох! Умеренность хороша лишь на словах…

— Допустим. А как быть со шляхтичами, которые требуют реформ? Им обещан пересмотр прав.

— С этим они подождут. Позднее получат много больше. После возведения Августа на оба трона.

— Кем? Вельможами?

— Ради бога! Разумеется, не этой… мелкотой.

Однако скрыть приготовления к коронации королевской чете не удалось. Правление Сигизмунда со времени появления Боны столь отличалось от того, к чему привыкла Пслыпа, что стало неизбежным предметом разговоров, обсуждений, сплетен. Магнаты оборонялись теперь и от напора шляхты, выступавшей с требованиями реформ Речи Посполитой и ограничения власти сената, и от явных притязаний королевы. Эта искусная ученица Макиавелли и Каллимаха открыто стремилась к укреплению королевской власти, к диктату собственной воли.

Поэтому все были встревожены, хотя на этот раз королева на какое-то время стала менее энергична, менее деятельна, нежели это было ей свойственно. Причиной ее озабоченности была неожиданная, тяжелая болезнь епископа Мендзылеского. Он был преданным, очень ловким дипломатом, именно его действия в Литве и способствовали возведению Сигизмунда Августа на великокняжеский престол.

Во время приготовлений к коронации он был бы так полезен! Бона повелела доставить к ложу больного лучших медиков, ежедневно справлялась о его здоровье. Но Мендзылеский, которого навестил также примас Лаский и уверял, что никто не в состоянии заменить его ни при особе примаса, ни в качестве советника королевы, выслушивал

и принимал эти несколько запоздалые доказательства признательности со снисходительной улыбкой. Его сердце, измученное чрезмерными трудами, сейчас — как ему казалось, слишком рано — отказывало в послушании. Но что значат слова „слишком рано“? Ровным счетом ничего. У него была долгая, богатая жизнь, он стремился к преобразованию Речи Посполитой, завоевал уважение в Короне и в Литве. Единственное, в чем он мог бы себя упрекнуть, — это в преждевременном возведении на великокняжеский престол юного королевича. Сплетни доходили до его ложа и сейчас, всякий раз вызывая тупую боль в сердце. Два короля в Польше? Этому он должен был бы противиться, посоветовать примасу не давать согласия на такую коронацию. И кто знает, не святой ли Вавжинец, его покровитель, уложил епископа в постель именно сейчас, избавив от недовольства, а быть может, и ненависти королевы Боны? Быть может, святой покровитель хотел избавить его от неравной борьбы? Епископ чувствовал приближение смерти, но предпочитал видеть ее триумф, нежели лицезреть у своего ложа ликующую королеву…

Служить ей верно он мог лишь с собственной совестью, не иначе?..

Смерть епископа Мендзылеского, на пышных похоронах которого присутствовал сам примас, пробудила надежды в лагере противников Боны, и на короткое время молва о ее честолюбивых замыслах поутихла. Однако осенью того же года, когда Август стал великим князем Литвы, сам король обговаривал вопрос об его избрании на трон Польши с подканцлером Томицким, после чего вызвал в замок на Вавеле своих вернейших союзников: канцлера Шидловецкого и гетмана Тарновского. Оба они сидели в одном из замковых залов в ожидании аудиенции, пытаясь разгадать, что же им доведется услышать.

— Неужто выборы будут теперь, на ближайшем сейме в Петрокове? — размышлял Тарновский. — Это было бы вопреки всем ожиданиям. Да о них не было б и речи, если б на торжества в Вильну приехал герцог Альбрехт Прусский.

— Но он не приехал, — отвечал канцлер Шидловецкий, — посколько его приглашают только в случае важных и торжественных акций в Короне. Его не пригласят и на сейм Петроковский, это будет сейм обычный, не элекционный.

— Он заявит протест, — буркнул канцлер.

В этот момент дверь отворилась и вошел Кмита.

— Кто заявит протест? — спросил он.

— Каждый честный человек, — уклончиво ответил Шидловецкий.

А Тарновский добавил раздраженно:

— Вы ведь знали, пан маршал, что здесь что-то готовится?! Знали и скрывали это. Вам выгоднее было молчать, нежели предостеречь сенаторов.

— Господь с вами! Что за наветы? Знать ничего не знаю и ведать не ведаю! — отвечал Кмита.

— Ложь! — гаркнул Тарновский.

— Что?! Да это уже клевета, пан гетман! — вспылил Кмита.

— Стыд и позор! — перешел в атаку Тарновский. — Будучи сенатором… не уведомить никого из нас. Даже меня, своего родственника.

— Щебжешин!.. — процедил Кмита сквозь зубы всего одно только слово.

— Речь идет не о семейных спорах, — отмахнулся с негодованием гетман, — а о благе всей Речи Посполитой! О навязывании нам без согласия сената, обманом, нового повелителя! О нарушении законов!

— Законов? — с издевкой спросил Кмита. — И это говорите вы? А мой Щебжешин?

— Да полно вам… — пытался утихомирить вельмож Шидловецкий.

— Сколько бы мне ни пришлось судиться, Щебжешин останется у меня, я выиграю и этот процесс, и последующие! Не уступлю! Слышишь?! До конца дней моих! — кипятился гетман.