Корона для миледи
Шрифт:
Она мало видела короля, если не считать вечерних трапез в большом зале, где она занимала свое место за столом на помосте рядом с ним. Оставаясь верной данному слову, она рядом с собой поместила Эльгиву. Если Эмма и замечала, что Эльгива не так довольна своим привилегированным положением, как раньше, поскольку король существенно охладел к этой даме, то Эмму это мало волновало. Она испытывала такую изматывающую тоску в своем сердце по утраченному ребенку, что почти не обращала внимания на настроения и переживания остальных придворных короля. Она безучастно отвечала на расспросы короля о своем здоровье и с ужасом думала о его возможном возвращении в ее ложе, понимая, что рано или поздно это может случиться. Ближе к лету Этельред послал собственного лекаря, чтобы тот осмотрел Эмму, и он, невзирая на протесты Маргот, пустил ей кровь, после чего объявил, что она достаточно здорова, чтобы удовлетворить желания своего супруга.
В тот вечер Эмма готовилась к посещению своей спальни королем, но, к ее удивлению и облегчению, он не пришел. Вместо того он прислал ей весть о том, что в течение недели двор переедет в Лондон и что она должна быть готова в путешествию. Она понимала, что это приказ, но все же не видела для себя никакой возможности исполнить его. Она передала Этельреду, что еще недостаточно окрепла для столь утомительного пути, и просила разрешения остаться в Винчестере. Затем в горячке неопределенности она ожидала ответа от короля. Она придала своему обращению форму просьбы, но как его воспримет Этельред, зависело только от его настроения в ту минуту, когда он будет его читать. Написанный наскоро ответ она получила на восковой табличке. Она не сразу смогла разобрать, что на ней значилось.
«Я удовлетворяю вашу просьбу, но большего от меня не требуйте, ибо вы слишком долго пренебрегали своими обязанностями перед королем. Мое терпение на исходе».
Итак, она отвоевала себе немного времени, возможно, месяц, но не больше. Ей и этому следует радоваться.
Почти сразу же после того, как король со двором покинул Винчестер, ясную солнечную погоду сменил нескончаемый дождь. Под его влиянием общее настроение в покоях королевы стало столь же унылым и апатичным, как и сама Эмма, и она не находила в себе сил что-либо менять. Явно уязвленная тем, что король оставил ее здесь, Эльгива была угрюма и раздражена, она не сдерживалась в выражениях по адресу каждого, кто ей не угодил. Слуги шептались о злом духе, чьи козни привели к смерти нерожденного ребенка. Встревоженная этими слухами, Уаймарк настояла на том, чтобы Эмма носила на себе все янтарные украшения, которыми владеет, так как янтарь обладает силой, прогоняющей зло. Маргот также искала возможность прогнать проклятие, которое тяготело над королевой, подкладывая ей под подушку розмарин, чтобы Эмме снились добрые сны. Но тень безысходности, окутавшая Эмму словно саван, не желала отступать.
В конце концов Эмму из пучины отчаяния вывел юный Эдвард. Лихорадка не позволила ему отправиться вместе с отцом в Лондон, и в течение недели после отъезда короля состояние мальчика ухудшалось. Эмма распорядилась, чтобы слуги перенесли Эдварда в ее собственную комнату, где они с Маргот могли бы за ним ухаживать, и незаметно дни ее наполнились смыслом. Час за часом она просиживала у постели Эдварда, прикладывая к его пылающей коже холодные компрессы, вливая в его потрескавшиеся губы приготовленный Маргот настой ивовой коры и баюкая объятого жаром мальчика рассказами о Нормандии. Но состояние Эдварда не улучшалось, и сердце Эммы разрывалось от его страданий. Она послала нарочного в Лондон с вестью о том, что Эдвард очень плох, после чего дни напролет ожидала возвращения Этельреда.
Поздним вечером одного майского дня прибыл королевский поезд. «Наконец-то приехал король», — решила Эмма. Она бросила взгляд на погруженный во тьму угол, где Маргот, дежурившая долгими ночными часами, сидела, подремывая. Вся остальная ее прислуга уже разошлась на ночлег, и Эмма не видела оснований их вызывать. Слуги короля позаботятся о нем, и к тому же он, возможно, не сразу придет проведать сына.
Эдвард лежал без одежды под льняной простыней, и Эмма беспрерывно обмывала его лицо и верх туловища прохладной водой в надежде остудить горячку, ввергающую его в бред. Ему коротко обрезали волосы, чтобы было удобнее за ним ухаживать, и теперь он выглядел значительно моложе своих одиннадцати лет. Он стонал во сне, и в ту минуту, когда она взяла его горячую ладонь в свою, в комнату проскользнул слуга и шепотом сообщил, что лорд Этельстан просит позволения увидеть своего брата.
Услышав это, Эмма вздрогнула, но тут же ее сердце наполнилось радостью, как будто с ее плеч свалился тяжкий груз. Она приказала слуге вести этелинга в ее комнату и принялась ждать, стараясь не обращать внимания на дрожь, охватившую все ее тело. Было великое множество вещей, о которых Эмма страстно желала рассказать Этельстану. С каждым днем все больше и больше становилось невысказанных слов, но все эти слова были совершенно запретными, и она была обречена молчать и дальше. Но даже то, что он просто будет рядом, уже принесет ей утешение.
Она встала, как только он вошел в комнату, и в тусклом свете пламени свечей она впитывала его образ: копну светлых волос, поразительно темные брови, широкий рот, бороду медового цвета, строгие голубые глаза.
Этельстан встал перед ней, и, встретив его взгляд, Эмма прочла в нем ту же серьезность, холодную и отчужденную, с которой он привечал ее каждый раз с тех пор, как она вернулась ко двору. Она остудила ее подобно дуновению зимнего ветра. Он жестом предложил ей садиться и, пододвинув табурет к ее стулу, сел рядом.
— Отец получил ваше послание, но дела не отпускают его из Лондона. Он прислал меня, выяснить, в каком Эдвард состоянии.
Этельстан неуклюже прикоснулся тыльной стороной ладони к щеке брата.
— Господи, какой же он горячий!
— Я боюсь за него, — прошептала она, разглядывая лицо Эдварда, что она делала дни напролет, надеясь уловить признаки улучшения.
Но их не было. Иссушенный горячкой, с заострившимся из-за недостаточного питания носом, он едва ли теперь был похож на того загорелого мальчика, который ездил с ними верхом по берегу реки Итчен прошлым летом.
— Моя сестра часто болела лихорадкой, но я не припомню, чтобы она так страдала. Эдвард жалуется на боли в руках и ногах и на жжение в горле. Что бы мы ни делали, ничто не приносит ему облегчения.
Взглянув на Этельстана, она увидела, как омрачилось его лицо. Ее слова вселили в него тревогу за брата, и ей было больно оттого, что ей приходится доносить до него столь горестные вести. И все же пусть лучше знает, что может случиться в ближайшем будущем.
— Мой отец, — сказал он, по-прежнему не отрывая глаз от брата, — велел епископу и всему лондонскому духовенству возносить молитвы о его выздоровлении. Эдвард, ты слышишь? Весь Лондон сейчас молится за тебя.
Она тоже молилась за Эдварда, но ее молитвы исходили из ожесточенного горем сердца, и Бог на них не отвечал.
— Наверное, Господь услышит их, — сказала она. — Меня он не слышит.
Обида, загнанная вместе с горькими слезами вглубь сердца, вдруг прорвалась наружу.
— Почему Бог так жесток? — возроптала она, в бессилии ударяя сжатыми кулаками по своим коленям.
Ей хотелось рыдать, но она не доставит Богу такой радости.
— Почему он наказывает безвинных детей за грехи других?