Коронация

События, о которых я пишу в этой книге, произошли в разных частях мира с мая 1896 года по июнь 1897 года.

Я собрал книгу из статей и писем, которые уже были опубликованы. Статьи о коронации, инаугурации и юбилее публиковались в «Харперс Мэгэзин», статья о праздновании тысячелетия — в «Скрибнерс Мэгэзин». Письма с Кубы были написаны для «Нью-Йорк Джорнал», когда я был там в качестве корреспондента этой газеты, а позднее вошли в книгу «Куба в военное время». Они были любезно предоставлены издателем газеты Робертом Говардом Расселом. Глава о Греко-турецкой войне состоит из статьи, которая появилась в «Харперс Мэгэзин», и писем, которые

Мы отправились в Москву за десять дней до даты, на которую была назначена коронация [1] . Мы выехали из Берлина в полночь, и когда утром нас разбудил проводник, мы были в пятнадцати минутах от таможни.

Шёл дождь. За мокрыми окнами, насколько мог охватить взгляд, были видны невысокие холмы, заросшие тёмно-зелёной травой. Не было ни домов, ни людей, ни скота, ничто живое не двигалось под этим низким тёмным небом, ничто не возвышалось над пропитанной влагой прерией. Это была мрачная картина пустоты и заброшенности, пейзаж без отличительных черт. Когда я сонно обозревал его, я почувствовал себя разочарованным и обманутым. Я заехал так далеко только для того, чтобы узнать, что русские степи — это просто наши западные прерии.

Но тут же в моих мыслях произошёл переворот, и вид наполнился смыслом и значительностью, поскольку перед мчащимся поездом в туманном пейзаже вырос высокий столб с чёрно-белыми полосами. Я понял, что он сообщал Германии и всему миру: «Вы можете ехать до этой черты, но не дальше». Он означал, что мы въезжаем во владения царя. Прекрасно иметь собственный дом, как постоянно призывает реклама недвижимости. Наверное, любой человек испытывает гордость, когда смотрит на забор вокруг своего земельного участка и знает, что всё находящееся внутри этого забора принадлежит ему. Но представьте, что таким забором огорожено пол-Европы, что полосатые столбы стоят от Северного Ледовитого океана до Тихого, от границ Австрии и Венгрии до берегов Чёрного моря, до Памира, до самых отдалённых британских форпостов, до Китая, как бы говоря: «Посторонним вход воспрещён. Это принадлежит мне».

Со мной поехал Троубридж [2] , который всё равно собирался на коронацию и умел говорить по-русски. Когда мы познакомились во Флоренции, я услышал, как он говорил по-французски, по-немецки и по-итальянски, и попросил его поехать со мной в качестве помощника. Сам я должен был представлять нью-йоркскую газету. Он был замечательным спутником, и это благодаря ему и его убедительному обращению с русскими чиновниками мне было разрешено присутствовать на коронации. Однако позднее выяснилось, что его русский ограничивается единственной фразой, которая относится к предкам собеседника. Испугавшись последствий, я запретил её использовать, поэтому его русский был сведён к словам «сколько?», «чай» и «икра». Можно сказать, что мы говорили на этом языке одинаково хорошо.

У нас было запечатанное письмо от русского посла в Вашингтоне к таможенникам. Мы дали его очень элегантному офицеру в длинной серой шинели и белой фуражке. Он взглянул на письмо, а потом, поверх наших голов, на унылый пейзаж и сказал: «Мы ждали вас в час ночи», — чем удивил нас. Мы разошлись во мнениях о том, действительно ли он знал, что мы едем. А может, он делал такое замечание каждому, кто пересекает границу, чтобы дать понять, что теперь вы и ваши перемещения становитесь предметом наблюдения и заботы русского правительства?

На самом же деле, русское правительство относится к иностранцу намного менее серьёзно, чем это кажется ему самому. Иностранцу хочется верить, что он приносит тайной полиции кучу неприятностей, что во сне и на прогулке он окружён шпионами. Это добавляет его поездке местного колорита, а по возвращении домой об этом можно рассказать хорошую историю. Может быть, русская полиция по собственным причинам поддерживает эту веру, но кажется едва ли вероятным то, что она шпионит за каждым иностранцем, который приезжает, чтобы осмотреть достопримечательности. Если иностранец думает, что за ним следят, он будет вести себя так, как будто за ним действительно следят, а результат будет один и тот же.

Все места в скорых поездах были давно заняты, поэтому мы были вынуждены ехать в очень медленном поезде. Мы провели в пути до Москвы три дня и три ночи, поскольку постоянно останавливались, чтобы пропустить королевские поезда, которые везли принцев, эрцгерцогов и особых послов. Но, несмотря на огромное расстояние и на однообразный пейзаж, по которому мы тащились, это была интересная поездка. Позднее, когда я сравнивал это ленивое продвижение с шумом, спешкой и удушающими толпами коронационных недель, оно показалось мне мирным и спокойным времяпрепровождением.

Страна по обе стороны железной дороги была точно такой же, как наши западные прерии, но тут и там виднелись берёзовые рощи и тёмные ельники. Разбросанные деревни находились на большом расстоянии друг от друга, почти на уровне земли. Лачуги из бревён и грязи редко имели больше одного этажа, двери были такие низкие, что высокий человек мог войти внутрь, только наклонившись.

Между этими бревенчатыми домами были дороги, которые из-за снега и дождя превратились в реки грязи. Казалось, они вели в никуда, но исчезали с лица земли сразу же, как только достигали последней группы лачуг. Из окна вагона не было видно ни магазинов, ни таверн, ни ратуш, как в наших западных прериях. Вместо этого везде были те же коричневые бревенчатые лачуги с низкими крышами, двухэтажная церковь между ними, широкая, грязная дорога, тянущаяся к станции, поля, где мужчины и женщины пахали густую, шоколадного цвета землю, а ещё бесчисленные стаи ворон, чёрными тучами проносившиеся по небу.

Когда кончились деревни, начались болота. Оттуда поднимались цапли и выпи и тяжело летели прочь, отвечая на пронзительный гудок локомотива своими хриплыми, меланхоличными криками. Наверное, нет больше птиц, наводящих такую тоску, как цапли и вороны, и они, казалось, олицетворяли всю эту местность между Александровым и Москвой. Несмотря на ослепительный свет солнца и на яркую влажную зелень, здесь не было признаков веселья и радости, но лишь безнадёжная, тоскливая тишина и печать непрекращающейся борьбы за право на скудное существование.

Единственными яркими пятнами на нашем небосклоне были железнодорожные станции. Они стояли посреди осин и берёз, огороженные аккуратным белым палисадом, а внутри ждали отполированные до блеска кипящие самовары, множество разных закусок в маленьких тарелочках на чистой льняной скатерти, бесчисленные бутылки водки и икра в больших жестянках. Мы ели на каждой станции, поскольку никогда не знали, когда прибудем на следующую. Поэтому мои главные воспоминания о путешествии по России: горячий чай, которым мы обжигали горло, холодная икра и официанты в высоких сапогах. Как только поезд останавливался, они в ответ на наши расспросы восклицали: «Бифштекс», — и с готовностью мчались за ним.