Короткая пятница и другие рассказы (сборник)
Шрифт:
Доктор Марголин зевнул, потянулся за сигаретой, лежащей в пепельнице на кофейном столике рядом с софой, и начал думать о себе. Его карьера удалась. Все шло хорошо. У него был офис на Вест-Энд авеню и состоятельные пациенты. Коллеги уважали его, и он стал заметной фигурой в кругах нью-йоркских евреев. О чем еще мог мечтать мальчишка из Сенчимина? «Человек, сам себя сделавший», сын бедного меламеда. Он был высоким, красивым и всегда пользовался успехом у женщин. Даже сейчас, несмотря на возраст и высокое кровяное давление, у него еще случались интрижки на стороне. Но вопреки всему этому, где-то глубоко внутри, Соломон Марголин чувствовал себя неудачником. Когда он был ребенком, его называли вундеркиндом, он знал наизусть целые страницы из Библии и изучал Талмуд и Комментарии. В одиннадцать лет он отправил свои респонсы тарновскому раввину, который отозвался о них как о «великолепных и удивительных». В тринадцать он уже в совершенстве знал «Путеводитель колеблющихся» и «Кузари». Он сам освоил алгебру и геометрию. В семнадцать попытался перевести с латыни на иврит «Этику» Спинозы, не зная, что это уже сделали до него. Все в один голос предсказывали, что из него вырастет гений. Однако он растратил свой талант, постоянно меняя темы занятий; зачем-то начал изучать языки и переезжать из одной страны в другую. В личной жизни все шло не лучше. Его огромная любовь, Рейцель, дочь Мелеха-часовщика, вышла за другого и
Из кухни вышла Гретель:
— Какую рубашку ты сегодня наденешь?
Соломон Марголин поднял взгляд на жену. И она несла свою долю страданий. Хотя и молча, она все же оплакивала братьев, даже Ганса, нациста. Она прошла через тяжелые испытания. Ее мучило чувство вины перед мужем. Сейчас ее лицо покраснело, на нем выступили мелкие капельки пота. Доктор Марголин получал достаточно, чтобы платить горничной, но Гретель не желала отказываться от работы по дому. Она все делала сама, даже стирала белье. Это стало ее манией. Каждый день она чистила плиту. Моя окна их квартиры на шестнадцатом этаже, она никогда не надевала страховой ремень. Хотя все остальные хозяйки в их доме получали заказанные продукты прямо на дом, Гретель регулярно таскала тяжелые сумки из супермаркета. По ночам она иногда говорила такие вещи, которые казались ее мужу безумием. Она все еще подозревала, что он изменяет ей с каждой своей пациенткой.
Супруги равнодушно смотрели друг на друга, чувствуя ту особую отстраненность, которая часто вырастает из огромной близости. Доктор Марголин часто удивлялся тому, как быстро постарела его жена. Состарились не только черты лица, изменилось и что-то еще: пропали гордость, любопытство, надежды на лучшее. Он пробормотал:
— Рубашку? Все равно. Скажем, белую.
— Тебе не надо надевать смокинг? Подожди, я принесу витамины.
— Я не хочу витаминов.
— Но ты же сам говорил, что они очень полезны,
— Оставь меня, пожалуйста.
— Ну, как знаешь, в конце концов, это твое здоровье, а не мое.
И она медленно вышла из комнаты, на секунду задержавшись в дверях: словно надеясь, что он вспомнит что-то и позовет ее назад.
2
Доктор Марголин последний раз взглянул на себя в зеркало и вышел из дома. Вздремнув полчаса после обеда, он чувствовал себя посвежевшим. Несмотря на возраст, он все еще хотел производить приятное впечатление на окружающих — пусть даже и сенчиминцев. У него были свои иллюзии. В Германии он гордился тем, что похож на юнкера, а в Нью-Йорке с радостью слышал, что его легко можно принять за англосакса. Он был высоким, худощавым, со светлыми волосами и голубыми глазами. Волосы уже поредели, кое-где начала проступать седина, но Соломону удавалось как-то скрывать эти признаки приближающейся старости. Он слегка сутулился, но в компаниях держал спину прямо. Много лет назад, в Германии, он носил монокль и, хотя в Нью-Йорке это выглядело претенциозно, сохранил в своем облике спокойный европейский лоск. У него были принципы. Он никогда не нарушал клятвы Гиппократа. Со своими пациентами всегда был честен до предела, всеми силами стараясь избежать любой недоговоренности; отклонил несколько предложений вступить в сомнительные ассоциации, объединяющие карьеристов. Гретель утверждала, что его чувство чести превратилось в настоящую манию. Машина доктора Марголина — не «кадиллак», как у большинства его коллег, — стояла в гараже, но он решил взять такси. Во-первых, он плохо знал Бруклин, а во-вторых, не хотел рисковать в такой снегопад. Он поднял руку, и почти сразу же рядом остановилась машина. Он боялся, что водитель откажется ехать в такую даль, как Браунсвилль, но тот ничего не сказал и молча перевел счетчик. Доктор Марголин посмотрел через замерзшее стекло на зимнюю воскресную ночь, но снаружи ничего не было видно. Проносились нью-йоркские улицы, влажные, грязные, тонущие в темноте. Через какое-то время он откинулся назад, закрыл глаза и попытался укрыться в собственном тепле. Его целью была свадьба. Возможно, весь мир такое же такси, несущееся в неизвестности по направлению к своему космическому месту назначения? Возможно, есть космический Браунсвилль, космические свадьбы? Да. Но почему Бог создал Гитлера, Сталина? Почему он сделал так, что этот мир не может обходиться без войн? Зачем существуют инфаркт, рак? Доктор Марголин достал сигарету и, немного поколебавшись, закурил. Что, интересно, думали эти набожные евреи, его дядья, когда их заставляли рыть себе могилы? Быть может, действительно существует бессмертие? И есть такая вещь, как душа? Все аргументы за и против не стоили и щепотки праха.
Такси свернуло на мост через Ист-Ривер, и через какое-то время доктор Марголин смог увидеть небо. Оно казалось низким, тяжелым и красным, как раскаленный металл. Его свод излучал фиолетовое сияние. Тихо падал снег, неся с собою на Землю зимний покой так, как это было всегда — десятки, сотни, возможно, даже миллионы лет назад. За Ист-Ривером ярко блестели колонны, по серым волнам залива, острым как скалы, буксир тянул баржу, заставленную новыми машинами. Стекло рядом с водителем было открыто, и в такси задувал холодный ветер, принося с собою запахи бензина и моря. Быть может, погода никогда больше не изменится? И никто не сможет представить себе тогда летний день, лунную ночь, весну? И так много дает человеку воображение. На Истерн-Парквей машина затормозила и остановилась. Очевидно, впереди случилось какое-то дорожное происшествие? Завывала сирена полицейской машины. Подъехала «скорая помощь». Доктор Марголин поморщился. Очередная жертва. Кто-то неправильно повернул руль, и вот, пожалуйста, все планы на будущее превращены в ничто. Пострадавшего на носилках несли к машине «скорой помощи». На фоне темного костюма, запачканной кровью рубашки и смятого галстука лицо казалось особенно бледным; один глаз был закрыт, другой полуоткрыт, взгляд застыл. Возможно, он тоже спешил на свадьбу, подумал доктор Марголин. Возможно, на ту же, что и я…
Вскоре такси тронулось с места. Они поехали по улицам, которых Соломон Марголин раньше никогда не видел. Это был Нью-Йорк, но мог быть и Чикаго, и Кливленд. Они проезжали индустриальные районы с фабричными строениями, складами угля, дров и железного лома. Негры, удивительно черные, стояли на обочинами дороги и смотрели куда-то вперед; их огромные глаза были полны тупой покорности. Промелькнул бар. Люди, сидевшие там, имели в своем облике что-то потустороннее, как будто были приговорены сидеть там, расплачиваясь за грехи, совершенные в предыдущем воплощении. Когда Соломон Марголин уже решил было, что водитель, хранивший всю дорогу абсолютное молчание, заблудился
Доктор Марголин вошел в холл и сразу же почувствовал теплую и близкую атмосферу Сенчиминского Землячества. Все лица здесь были ему знакомы, хотя никого конкретно он узнать не мог. Оставив пальто и шляпу в гардеробной, он надел ермолку и вошел в зал. Зал был полон людей и музыки, столы ломились от яств, а в баре выстроилась целая батарея всевозможных бутылок. Музыканты играли дикую смесь еврейских маршей, американского джаза и восточных мелодий. Мужчины танцевали с мужчинами, женщины с женщинами, мужчины с женщинами. Мелькали белые и черные ермолки, непокрытые головы. Прибывали все новые гости, они прокладывали себе путь через толпу, некоторые все еще в своих пальто и шляпах, ели закуски, пили шнапс. Зал полнился топотом ног, криками, смехом, аплодисментами. Лампочки мигали так ярко, что казалось, где-то здесь прячется целая армия фотографов. Откуда ни возьмись, появилась невеста, поддерживающая свой шлейф, с целой свитой подружек. Доктор Марголин знал здесь всех, и все знали его. Люди говорили с ним, смеялись, подмигивали, махали руками, и он отвечал каждому улыбкой, кивком, поклоном. Постепенно исчезла вся его напряженность, вся депрессия. Он почти опьянел от смешения запахов: цветы, кислая капуста, чеснок, духи, горчица и что-то безымянное, свойственное одному только Сенчимину. «Привет, доктор!» — «Привет, Шлоймо-Давид, ты меня не узнаешь, да? Смотрите, он забыл!» Здесь были встречи, воспоминания о давно прошедшем, сожаления. «Но мы же как-никак были соседями. И ты всегда приходил к нам, чтобы одолжить газету на идише». Кто-то уже целовал его: плохо выбритый подбородок, запах виски и гниющих зубов. Одна женщина так смеялась, что даже потеряла свою сережку. Марголин попытался найти ее, но не смог. «Ты не узнаешь меня, да? Посмотри повнимательнее! Я же Зиссел, сын Хайи Бейлы!» — «Почему ты ничего не ешь?» — «Почему ты ничего не пьешь? Иди сюда. Бери стакан. Чего ты хочешь? Виски? Бренди? Коньяк? Скотч? С содовой? С кока-колой? Попробуй вот это, просто чудо. Не стой как столб. Пока мы здесь, надо веселиться». — «Мой отец? Они его убили. Они всех убили. Из всей семьи остался я один». — «Веришь, сын Фейвиша? Умер от голода в России — его отправили в Казахстан. Его жена? В Израиле. Вышла замуж за литвака». — «Сореле? Застрелили. Вместе с детьми».
«Для меня ты навсегда останешься Шлоймо-Давидом, маленьким мальчиком со светлыми пейсами, который наизусть знает целые главы из Талмуда. Ты помнишь это? Кажется, что это было вчера. Твой отец, да покоится он с миром, просто светился весь от гордости…» — «Твой брат Хаим? Твой дядя Ойзер? Они убили их всех, всех. Они взяли целый народ и истребили его почти целиком, с типичной немецкой аккуратностью». — «Ты уже видел невесту? Хороша как картинка, но уж чересчур раскрашена. Только вообрази себе, что это внучка реб Тодроса из Радзина! И ее дед носил две ермолки, одну на затылке, другую на лбу». — «Видишь ту молодую женщину в желтом платье, которая сейчас танцует? Это сестра Ривы — их отцом был Мойше-свечник. Сама Рива? Там же, где и все остальные. В Аушвице. Как мы были близки к смерти! Если хочешь знать, то полагаю, что мы и на самом деле тогда умерли. Нас истребили, стерли с лица земли. Даже уцелевшие носят смерть в своих сердцах. Но это свадьба, а потому давай веселиться». — «Лехаим, Шлоймо-Давид! Хочу тебя поздравить. У тебя есть сын или дочь? Нет? Что ж, это и к лучшему. Зачем рожать детей, если в мире столько убийц?»
3
Уже пришло время начинать церемонию, но кто-то еще не явился. Никто точно не мог сказать был ли это раввин, кантор или кто-то из родственников. Авраам Мехлес, отец невесты, бегал по залу, хмурился, махал руками и что-то тихо шептал гостям. В своем взятом напрокат смокинге он выглядел довольно странно. Мать жениха о чем-то спорила с одним из фотографов. Музыканты никак не могли остановиться, гремели барабаны, стонали скрипки, завывал саксофон. Танцы становились все быстрее и отчаяннее, теперь в них принимали участие почти все гости. Молодые люди били ногами по паркету с такой силой, что казалось, под ними вот-вот провалится пол. Мальчики скакали вокруг, как козлята, а девочки кружились в хороводах. Многие мужчины были уже абсолютно пьяны. Они громко кричали, захлебывались смехом и целовали незнакомых женщин. Стоял такой шум, что Соломон Марголин уже не слышал, что ему говорят, и просто кивал головой направо и налево. Несколько гостей не отходили от него ни на шаг и показывали все новых и новых людей из Сенчимина и Терешполя. Какая-то матрона с бородавками на носу ткнула в него пальцем, подмигнула и назвала Шлоймеле. Соломон Марголин спросил, кто она такая, и ему ответили, но из-за шума он ничего не расслышал. Он снова и снова слушал одни и те же слова: умер, сожгли, застрелили. Один терешполец попытался оттащить его в сторону, но был тут же изгнан несколькими сенчиминцами, сказавшими, что ему тут нечего делать. Появился опоздавший, им оказался сенчиминский извозчик, ставший в Нью-Йорке миллионером. Его жена и дети погибли в Европе, но он уже успел жениться снова. Мимо продефилировала женщина, обвешанная бриллиантами, в платье с глубоким вырезом, открывавшем прыщавую спину до самой поясницы. У нее был хриплый голос. «Кто она такая?» — «Да уж не святая, это точно. Ее первый муж был мошенником, он накопил огромное состояние и умер. От чего? От рака. Чего? Желудка. Сначала ты не хочешь ничего есть, а потом не можешь. Вот и получилось, что он всю жизнь работал на второго мужа своей жены». — «Что такое жизнь? Сплошные танцы на могилах». — «Да, но пока ты играешь в эти игры, то должен соблюдать правила». — «Доктор Марголин, почему вы не танцуете? Вы же среди своих. Мы все из одной грязи. Тут вы не доктор. Вы всего лишь Шлоймо-Давид, сын меламеда…»
Марголин почти не притрагивался к напиткам, но чувствовал себя пьяным. Туманный зал крутился как карусель; пол шатался под ногами. Стоя в углу, он наблюдал за танцами. Какие разные выражения были на лицах у танцующих. Сколько не похожих друг на друга существ собрал здесь сегодня Создатель. Каждое лицо рассказывало свою историю. Они танцевали вместе, эти люди, но у каждого была своя философия, свои привычки. Какой-то мужчина схватил Марголина в охапку, и некоторое время они кружились в дикой пляске. Затем, стараясь освободиться, доктор отошел в сторону. Кем была та женщина? Он случайно встретился с ней глазами, и ему показалось, что они уже виделись раньше. Он знал ее! Она помахала ему. Он стоял совершенно сбитый с толку. Она не выглядела ни молодой, ни старой. Где он уже видел ее — это узкое личико, эти темные глаза, эту девчоночью улыбку? Ее волосы были убраны на старомодный манер, длинные косы уложены, словно венок вокруг головы. В ней чувствовалось типично сенчиминское спокойствие — что-то, что он, Марголин, давно утратил. А ее глаза — ведь он любил эти глаза, любил всю свою жизнь. Он слегка улыбнулся ей, и женщина ответила ему тем же. У нее на щеках появились ямочки. Она казалась чем-то удивленной. Марголин, понимая, что начинает краснеть как мальчишка, подошел к ней.