Короткометражные чувства
Шрифт:
Вскоре мы оказались в Тунисе — маленькой стране на севере Африканского континента, где жила троюродная сестра Джима и ее многочисленная семья. В Тунисе я благоразумно меняла ситцевые сарафаны, добрым словом вспоминая парня из ОВИР'а: он не наврал про тень и про апельсины, через которые перешагивала сестра Джима — высокая сильная женщина с проколотыми ноздрями. Вообще, в Тунисе оказалось до чертиков всех этих цитрусовых и проч.: фиников, олив. И — прочь! Мне же все чаще хотелось картошки и… китайца: я никак не могла поверить в его растворение и искала очертания желтолицего брата, даже рассматривая башню Халаф-аль-Фата. Сестра Джима сказала, что это бывшая крепость-монастырь;
Я была благодарна Джиму, но через три недели, слегка обуглившись, заскулила: «Домой…». Джим снова погладил меня по голове, замурчал «Колыбельную» Гершвина и грустно посмотрел вдаль: так мы очутились в Москве, где черный мой человек напился водки, расплакался и признался в том, что и позабавило, и удивило, и озадачило меня:
— Понимаешь, все как у мужика, только… — он мялся, а я ковыряла вилкой новую клеенку. — Я обязательно найду деньги на операцию!
Я ничего не говорила; я не думала, что совершу когда-нибудь фиктивный брак с женщиной из экваториальной Африки! С женщиной по имени Джим, с которой мы несколько раз целовались в Тунисе… М-да.
— А как называется… — я не могла сформулировать вопрос, несмотря на все любопытство к диагнозу.
Джим грустно усмехнулся:
— Гермафродитизм. Это болезнь.
— Изначально все люди были гермафродиты, если ты читал когда-нибудь мифы… — начала я, но тут же осеклась.
Мы помолчали. Я удивленно смотрела на существо третьего пола: оно совершенно не было похожим на женщину! Плюс два метра роста… Наверное, «женской» была душа, поэтому нам с Джимом так легко было вдвоем.
— Не плачь, — сказала я. — Мы найдем деньги.
Искать деньги на операцию после Туниса стало сложнее. Я обреченно выходила в социум и однажды сказала, что, может, и не нужна операция-то, ведь, типа, Джим знает мое отношение к мужчинам — и это его (ее?), Джиммино, счастье, что он (она?) не как все, иначе едва ли я разрешила бы ему петь мне «Колыбельную» Гершвина… Кажется, Джим расстроился, а еще сказал, что любит меня и некстати скоро защищает диссертацию. Я тоже где-то как-то любила Джима, но очень уж странною любовью. К тому же мы были женаты(!) — одним словом, черт-те что.
Иногда, глядя на новый замок, я вспоминала, как все начиналось: перед глазами стоял Бо Вэн — сосед из квартиры без номера налево от лифта… В то золотое время я занималась поисками собственной изначальной структуры да слушала этюды Шопена под пиво. Теперь я читала мифы о гермафродитизме и успокаивала себя тем, что первые люди тоже были двуполы. «Ну, не люди, а титаны, какая разница?» — говорила я Джиму, а тот стеснялся и мычал, что все будет хорошо. Соседи косились, ведь у меня периодически ночевал негр-почти-титан!
Постепенно Джим переехал ко мне. Он вел себя достаточно негромко, мыл посуду и почитывал вечерами Юнга. Мы вроде бы собирали деньги на операцию, хотя мне, собственно, было неважно — мужчина Джим или не очень: спать с ним не входило в мои планы, а если бы и входило, то несущественная деталь его туалета не имела бы принципиального значения. И вот, через
— Этого не может быть! — кричал радостно Джим. — Этого не может быть, я же импотент! Этого не может быть!
Тут до меня медленно начинало доходить, что Джим никакой не гермафродит.
— Ты великая женщина, Клеопатра! Вот уже несколько летя не мог…
Я хохотала до слез: мужику и вправду легче назваться бабой, чем признаться в собственной несостоятельности.
Однако моя «изначальная структура» усиленно противилась новому ритму. К тому же Джим ни с того ни с сего возгордился — не гермафродит, не импотент, не гей… Он стал тяготить меня: через какое-то время скрепя сердце я решила развестись. И Джим все понял. Он знал, что я люблю этюды Шопена под пиво и никакой спиричуэлс меня уже не спасет.
Мы решили отметить развод в том самом «прекрасном далёко», куда приехали когда-то по осени с китайцем, — в избушке. Взяли рисовую водку, лаваш, апельсины и теплые вещи: летали уже белые мухи. Сели в электричку. Ехали долго, потом очень долго шли пешком. Джим выглядел немного растерянным, и тогда я сказала:
— Понимаешь, ты своего добился: защитил диссертацию и, так скажем, повысил потенцию. Ты делаешь неплохие копии Ци Байши, ты вообще неплохо многое делаешь. С тобой здорово. С тобой будет здорово любой женщине около-моего-плюс-минус-возраста. А мне нужна собственная изначальная структура. Хочешь, я познакомлю тебя с какой-нибудь классной девочкой? С классной, Джим! Ее главной изначальной структурой будет твоя потенция. Хочешь, Джим? Девочку хочешь? А мальчика? Тоже нет?..
Джим улыбался и ничего не говорил: он привык к моим выпадам. Я вздохнула, замолчала, задумалась. Из какого материала была сделана рука китайца? Сколько прошло времени? Зачем действительно стрелялся Пушкин? Нужно ли переводить — для некоторых приматов — Набокова с русского на русский? Мы шли и шли; я замерзла, и Джим дал отхлебнуть мне рисовой водки. Идти стало веселей: белые мухи кружились вокруг да около моей, спрятанной где-то очень далеко, «изначальной структуры». Джим насвистывал спиричуэлс. Будто украденная, тишина вставала между нашими шагами и мыслями, обволакивая их. Когда же мы оказались у той самой избушки, где пили по осени рисовую водку за ящиком из-под марокканских апельсинов, то заметили Бо Вэна. Он остался почти таким же, только казался каким-то «подтаявшим». Он смотрел на солнце и в то же время — на нас. Рядом с ним сидели Старик, Женщина, Мужчина и Ребенок — мне показалось, что когда-то я видела их, но не могла вспомнить где. Старик писал очередной свод дурацких законов, Женщина делала вид, будто улыбается, Мужчина адреналинил по поводу и без повода, а Ребенок довольно дебиловато то смеялся, то хныкал.
Мы с Джимом остановились, не решаясь войти в избушку, и в тот же самый момент я поняла, что начинаю светиться(ничего себе, да? нагло так светиться внутри себя самой!), что во мне разливается такое количество теплоты, от которого раньше я просто взорвалась бы! Джим отошел — слишком ярким показался ему тот свет. А мне стало жарко, потом горячо, потом — больно. Я разделась и ощутила беззащитно-голыми ступнями такой же беззащитно-голый снег.
— Наконец-то она вернулась, — сказал Ребенок, и засмеялся.