Кошачье кладбище (Кладбище домашних животных) (др. перевод)
Шрифт:
Рэчел трясло.
— Моих родителей не было, когда наконец... когда она... ты понимаешь...
...Когда она умерла, родителей не было. Они ушли и оставили меня с ней. Это было на Пасху, и они пошли навестить друзей. Совсем ненадолго. Я читала журнал на кухне. Я ждала, когда можно будет дать ей лекарства, чтобы она не так кричала. А она не переставала кричать с тех пор, как ушли родители. Я не могла читать из-за ее крика. А потом... понимаешь ли... Зельда вдруг замолчала, Луис. Мне тогда было восемь... каждую ночь мне снились кошмары... Я начала думать, что она ненавидит меня за то, что у меня прямая спина, что у меня ничего не болит, что я могу гулять, за то, что я останусь жить... мне казалось, что она хочет убить меня. Сейчас я так не думаю, но если бы она могла как-нибудь искривить мое тело... превратить, как
— Ну конечно, откуда ты могла знать, — сказал он. Он обнял ее, и она прижалась к нему с отчаянием утопающего.
— Неужели кто-то обвинил тебя за это?
— Нет, конечно, никто. Но никто мне и не помог. Никто ничего не мог сделать. Она не подавилась языком — она издала какой-то звук, «гааааа» — что-то вроде этого.
Это напомнило ему умирающего Виктора Паскоу. Его объятия дрогнули и сжались еще крепче.
— И по ее подбородку стекала слюна...
— Рэчел, хватит, — сказал он несколько нервно. — Я боюсь за тебя.
— Я хочу объяснить, — сказала она упорно. — Объяснить, почему я не пойду на похороны бедной Нормы, и почему я так по-дурацки поругалась с тобой тогда...
— Тсс — я все уже забыл.
— Зато я помню, — сказала она. — Хорошо помню, Луис. Я помню это так же хорошо, как смерть моей сестры Зельды 14 апреля 1965-го.
Воцарилось продолжительное молчание.
— Я перевернула ее на живот и потрясла, — опять заговорила Рэчел. — Это было все, что я могла сделать. Она била ногами, и я помню звон, похожий на пуканье — это лопнули рукава на моей блузке, когда я переворачивала ее. У нее начались судороги... и я увидела, что ее лицо повернулось и уткнулось в подушку, и подумала, что она задохнулась, и сейчас они вернутся и решат, что это я ее задушила, скажут: «Ты всегда ненавидела ее, Рэчел», — и это ведь была правда, напомнят: «Ты хотела ее смерти», — и это тоже правда. Потому что, Луис, моей первой мыслью тогда было: «Ну вот, слава Богу, Зельда задохнулась, и все это кончилось». А потом я перевернула ее назад, и ее лицо было черным, и глаза выкатились, и шея вывернулась. И тут она умерла. Я побежала. Наверное, я хотела выбежать в дверь, но ударилась прямо об стену, и оттуда упала картина — это была картинка из книжки про страну Оз, которую Зельда любили еще до болезни, это было изображение Оза Великого и Ужасного, но Зельда всегда называла его «Оз Великий и Узасный» потому, что не могла выговаривать «ж». Мама вставила эту картинку в раму из-за того, что Зельда очень любила ее. Оз Великий и Узасный... и вот она упала, ударилась об пол, и стекло разбилось, и я закричала, потому что знала, что она умерла, и думала, что теперь ее дух будет преследовать меня, что он будет меня ненавидеть так же, как она... и я стала кричать... и выбежала из дома с криком: «Зельда умерла! Зельда умерла!» И соседи... они пришли и увидели... они увидели, как я бегу в блузке с оторванными рукавами... и кричу: «Зельда умерла!» Луис, мне кажется, что я плакала, но иногда я думаю, что я смеялась.
— Ничего удивительного, — сказал Луис.
— Ты не понимаешь, — сказала Рэчел с горькой уверенностью.
Он отпустил ее, думая, что она, кажется, избавилась от тяжести, давившей на нее многие годы. Луис Крид не был психиатром, но он знал, что в душе каждого человека есть потайные, скрытые уголки, к которым он имеет свойство возвращаться памятью всю жизнь. Этим вечером Рэчел извлекла почти все их наружу, как дурно пахнущий больной зуб с гнилым корнем. Если Бог будет милостив к ней, она уже не вспомнит об этом, разве что в самых темных и мрачных снах. То, что она смогла рассказать ему это, говорило не только о ее смелости, но и об искренности и любви к нему. Луис почувствовал прилив нежности.
Он сел и включил свет.
— Да, — сказал он, — ты молодец. Но твои мать с отцом... Они не должны были оставлять тебя с ней, Рэчел. Никогда.
Как ребенок, тот восьмилетний ребенок, на глазах которого это все случилось, она напомнила ему:
— Луис, это было на Пасху...
— Неважно, когда это было, — сказал Луис с неожиданной свирепостью, заставившей ее слегка отстраниться. Он вспомнил тех двоих медсестер, которым повезло оказаться в лазарете, когда туда принесли умирающего Паскоу. Одна из них, маленькая Карла Шэверс, пришла на другой день и работала так, что ее похвалила даже Чарлтон. Другую он никогда больше не видел. И он не мог ее винить.
«А они ушли... и оставили восьмилетнего ребенка с умирающей сестрой. Почему? Потому что это было на Пacxy, и элегантная Дори Голдмэн не могла в праздничное утро нюхать вонь и хотела сбежать от нее. Вот они и оставили Рэчел на дежурстве. Так, родные и близкие? Рэчел на дежурстве. Восемь лет, косички, блузка. Рэчел должна была менять ей обмоченные простыни. Что из того, что раз в год они посылали ее в лагерь в Вермонт, если остальное время она нюхала вонь ее умирающей сестры? Десять свитеров для Гэджа и шесть новых платьев для Элли... Я заплачу за ваше обучение, если вы оставите мою дочь в покое... Где была твоя чековая книжка, когда твоя дочь умирала от менингита, а другая едва не сошла с ума, ублюдок? Где была твоя поганая чековая книжка?»
Луис встал с постели.
— Ты куда? — спросила Рэчел с тревогой.
— Дать тебе успокоительное.
— Я не...
— Сегодня надо, — сказал он.
Она выпила лекарство и рассказала ему остальное. Теперь ее голос звучал спокойнее.
Соседка оторвала восьмилетнюю Рэчел от дерева, за которое она цеплялась, крича «Зельда умерла!» снова и снова. Она разбила нос, и была вся в крови. Та же соседка позвонила в «скорую помощь» и потом ее родителям. После чашки горячего чая и двух таблеток аспирина Рэчел смогла сказать, к кому они пошли — к мистеру и миссис Каброн на другом конце города; Питер Каброн был отцовским компаньоном.
С того вечера в доме Голдмэнов произошли большие изменения. Зельды больше не было. Ее комнату вычистили и продезинфицировали. Всю обстановку там сменили. Осталась пустая коробка. Гораздо позже Дори Голдмэн устроила там свою туалетную.
Той ночью Рэчел привиделся кошмар, и в два часа она вскочила, зовя мать. У нее болела спина. Ведь накануне она поднимала умирающую Зельду с таким усилием, что порвала блузку.
То, что она надорвалась, пытаясь не дать Зельде задохнуться, было ясно для всех, «элементарно-мой-дорогой-Ватсон». Для всех, кроме самой Рэчел. Рэчел была тогда уверена, что Зельда мстит ей с того света; что она знает, как Рэчел обрадовалась ее смерти, знает, что Рэчел, выбежав с криком из дома, на самом деле смеялась, а не плакала. Зельда знала, что она убила ее, и теперь она передала Рэчел свой менингит, и скоро ее спина согнется, и она навеки уляжется в постель и будет медленно, но верно превращаться в монстра.
Тогда Рэчел станет кричать, как Зельда, и мочиться в постель, и в конце концов подавится собственным языком и умрет. Так Зельда отомстит ей.
Никто не мог разубедить Рэчел в этом — ни мать с отцом, ни доктор Меррей, который установил у нее легкое растяжение мышц спины и велел ей (слишком жестоко, с точки зрения Луиса) оставить фантазии. Рэчел пыталась объяснить, что у нее только что умерла сестра, но доктор сказал, что ее родители убиты горем, и не надо его усугублять. Только то, что боль постепенно прошла, заставило ее поверить, что это была не месть Зельды и не Божье наказание. Потом месяцами (так она сказала Луису, но очень может быть, что и годами) она просыпалась с криком, снова и снова видя в кошмарах умершую сестру. Ей чудилось, что дверь шкафа может вдруг открыться, и оттуда появится Зельда, почерневшая и скрюченная, с выпученными глазами, с вывалившимся черным языком, и она подойдет к ее кровати и вцепится своими птичьими когтями ей в горло... Она не ходила ни на похороны Зельды, ни на какие-либо другие похороны.
— Если бы ты рассказала мне это раньше, — сказал Луис, — это бы многое объяснило.
— Лу, я не могла, — сказала она просто. Теперь у нее был сонный вид. — Это для меня больная тема.
«Да, немножко больная, всего навсего».
— Я не могла... Умом я понимала, что ты прав, что смерть совершенно естественна, но то, что со мной случилось...
— Да-да, — сказал он.
— Вот я тогда и накинулась на тебя. Я знала, что Элли плачет из-за самой мысли... что надо ей объяснить... но я не могла. Прости меня, Луис.