Космогон
Шрифт:
– С любовью, – задумчиво повторил Новорожденный.
Ему захотелось вернуться к воспоминаниям. Но много ли толку от возвращения, если не понимаешь ничего в делах, обыкновенных для потравленной параллельности.
– Найти общий язык, – шепнул он.
Начальник, наблюдавший за подчинённым внимательно, расслышал и поддержал:
– Именно. Затем и допустил я тебя к информации. Ты, следуя за носителем, обучишься языку думотериев, выяснишь все обстоятельства казни… э-э… происшествия, и доложишь Космогону, со мною переговорив предварительно. Понял, олух царя небесного, какое тебе оказано высокое доверие? Будешь моим… э-э… Космогона личным представителем и свидетелем на суде. Но это позже. Давай-ка, ныряй обратно
Зверская гордыня взыграла в душе Новорожденного, он весь напружинился, ещё бы миг – и кинулся на спесивого начальника, но припомнил: ни лап, ни когтей, ни зубов нет, всё это фантомные переживания. Втянув несуществующие когти, смиренно ответил:
– Представителем? Ты сказал.
Представитель
Утомительное занятие – искать общий язык, многотрудное, но необходимое для того, кого назначили представителем. Чистильщик взялся за дело ретиво и обстоятельно.
Он переходил от одного памятного события к другому, словно купец по сожжённой солнцем равнине из селения в селение. Как бродяга бездомный шарил по развалинам – не отыщется ли что-нибудь цельное? – но чаще всего находил лишь щербатые черепки слов да разноцветные осколки образов. Иной раз останавливался надолго, одно слово к другому прикладывал, искал утерянный смысл или пробовал оживить составленную из осколков мозаику. Нечасто, но иногда получалось. Детская память – безводная пустыня с редкими оазисами, но Чистильщик до поры до времени старался держаться на периферии, подальше от изукрашенных сложными узорами воспоминаний взрослого человека. Узоры не получалось прочесть, не хватало слов. Приходилось учиться вместе с носителем.
Он всасывал сладкое, сытное, – Счастье!
Лилось вдоволь; стоило только сжать челюсти, прыскало – Молоко!
Вначале был смысл, позже для него находилось слово. Оно оставалось в памяти и, оставшись, обрастало новыми смыслами.
Находя знакомое слово в узорах словосплетений, Чистильщик всякий раз поражался – как сложно устроено! Смешны и несовершенны люди, но ещё смешней слова, ими выдуманные. «Кончилось молоко», – может ли закончиться то, что прыскает в рот, когда сожмёшь челюсти? «Кислое молоко», – какое же кислое, когда оно сладкое? «Молоко козы», – чепуха, всё молоко достаётся избранному, а коза – ею только пугают, пальцы растопыренные показывают, шевелят ими: «Коза пришла». Никакой козы нет, так они называют руку родительницы. Руке мамы молоко не полагается.
Мама. Тоже слово. Знал избранный, если крикнуть: «Ма! А!» – отзывается. Придёт, ответит: «Мама!» Когда пусто в животе или холодно, или сгустятся тени с козьими рогами – «Ма!». И она явится. Молоко даст, согреет, а главное – прольётся из неё прямо в душу то, что лучше молока, и всё станет понятно и правильно.
Чистильщик, когда надоедала ему возня со смыслами, возвращался туда, где всё было понятно носителю, и всё казалось правильным. Остаться там навсегда хотелось всё чаще. Чем ближе подходил личный представитель Космогона к центральному, похожему на город за крепостными стенами, событию, тем яснее становилось – не всё в мире людей хорошо устроено.
Есть ли место страху в правильном мире? Наткнувшись на это слово, Чистильщик поначалу решил: страх – что-то вроде козы. Сложил кто-то из пальцев рога, пугает, а на самом деле коза – четвероногий зверь, живущий по соседству. Мохнатый, рогатый, смешной, вонючий. Такой зверь, даже когда кричит громко, никого не может испугать по-настоящему. Пустое слово, думал Чистильщик, но вскоре страх пришёл и остался в памяти.
Раскачивались над головою избранного яркие звёзды, гортанные крики не давали уснуть. Страшно кричали возчики, будто их, а не ослов, настёгивали: «Пошёл! Пошёл!» Ветер сёк их спины, норовил сорвать с голов накидки, а погонщики, поминая козла-бога, срывали злобу на ослах, навьюченных пожитками. «Пошёл!» Не ветер их подгонял, страх. Ветер нёс запах горелого дерева. Никак не мог уразуметь избранный, что тут такого страшного? Тлеющими углями тянет от костра кочевников. Очаг дымит. Гарью пахнет иногда от отцовской одежды. Чего боятся погонщики? Почему один из них другому, назад указывая, кричал о смерти? Когда приходит смерть – все собираются, поют, а потом зарывают в землю что-то завёрнутое в тряпки. А после едят. «Смерти я не боюсь», – храбрился избранный, разглядывая сверкающие звёздные россыпи.
Гарью запахло сильнее. Повозку тряхнуло, визгнули колёса, избранный пробудился от дрёмы. Сначала решил, что у края дороги горит лишённое листьев и веток дерево, но, присмотревшись, разглядел костёр, а рядом корявый столб с перекладиной. Со столба на него глянула смерть. Руки смерти верёвками были прикручены к перекладине, обтянутые кожей рёбра торчали над впалым её животом, жиловатые ноги смерти висели плетьми. Казалось, сейчас она поднимет склонённую голову, взмахнёт руками, как крыльями, верёвки разорвёт, кинется…
– Кр-ра!
Избранный в ужасе прижался к тугому боку мешка с тряпками. Смерть не шелохнулась. Не она крикнула. Захлопали крылья, чёрная большая птица опустилась на перекладину столба, скакнула бочком на примотанную верёвкой руку и: «Кр-ра!» – снова крикнула. «Пшёл! Пшёл!» – зло кричал погонщик, отворачиваясь от придорожного столба. Повозка двинулась быстрее, подскочила, наехав одним колесом на камень. Избранный успел заметить, как ещё одна чёрная птица села смерти на склонённую голову и клювом потянулась, будто хотела шепнуть на ухо: «Пр-роснись, смер-рть, упустишь пр-роезжающих». Избранный зарылся с головою в пахнущее домом тряпьё, чтоб не нашли, но страх отпустил только когда пришёл сон. Снилось ли, или действительно говорили между собою погонщики о каком-то верблюде, должно быть, имея в виду созвездие. Пробудившись утром от ослиного крика, избранный увидел, что звёзды померкли. Повозка тащилась к горбу, залёгшему у горы меж ущелий точно спящий верблюд. «Гамаль», – подтвердил шедший рядом с повозкой погонщик.
Имена селений приводили Чистильщика в изумление. Что за нелепая фантазия – обозвать город верблюдом?! Конечно, когда дорога приводит тебя к горбатой горушке, сравнение с верблюдом сразу приходит в голову, но как найти туда дорогу, руководствуясь одним лишь названием?
Цветущий город, Лесной город, селение под названием Дом Фиников – смешней не придумаешь. Смех смехом, но назвать посёлок, хоть и крупный, Городом Мира…
С местными названиями дела обстояли лучше. Растут на горе в изобилии масличные деревья – быть горе Масличной; мутна вода в ручье, так и назовут его – Мутным. Если похожа гора на лысый череп, и назвать её следует Лысым Черепом.
«Это разумно, – перебирая топонимы, отмечал Чистильщик. – И это. И вот это. Но иной раз такое встретишь! Кому, к примеру, пришло в голову окрестить страну Страной? Как будто нет в мире больше ни единой страны, кроме этого захолустья. Космогоном клянусь…»
Он осёкся. Пока изучаешь человечий язык, поневоле заразишься от людей привычкой поминать Космогона без особой причины. Да и как не заразиться, если даже в именах они к Творцу обращаются? Ростовщик сына своего зовёт Богсвят. Отпрыск торговца маслом гордо именует себя Божийдар, плотник по имени Богприумножит, отец избранного, награждает сына звучным именем Богспасёт. Спасёт? Благо бы они знали, откуда ждать беды и к кому обращаться за спасением. Надо ли, не надо – к Богу лезут с такими просьбами, что поневоле задумаешься, Космогона богом считают или гада Верховного.