Космополит. Географические фантазии
Шрифт:
— Солнце?
— Не без этого.
— Землетрясение? — съязвил я, но он опять махнул головой, и я замолчал, обиженный.
К концу дня, однако, сменилось три времени года, а ночью тряхнуло отель. Шкала Рихтера показала 4.3 балла, и я решил не беспокоиться, узнав, что в среднем на каждые сутки приходится по 20 землетрясений. Хуже, что началась пурга, и местные пересели на велосипеды, чтобы не торчать в пробках. Я не жаловался, но гид меня все равно успокоил:
— Если вам не нравится погода, подождите пятнадцать минут.
— Станет лучше?
— Хуже.
Смирившись, я отправился
— Англичане, — пристал я к местным, — всегда говорят о погоде, потому что она такая изменчивая. Но по сравнению с исландской британская погода устойчива, как пирамида Хеопса. Почему же вы о ней не говорите?
— Стоит только начать, и ни на что другое не останется времени, поэтому никто не жалуется. Климат зависит от интерпретации. Мороз у нас считается бодрящим, туман — завораживающим, землетрясение — будоражащим, извержение — незабываемым, и купаться можно круглый год. Температура воды всегда одинаковая — плюс десять. Младенцев у нас в любую погоду проветривают на балконе, но только дома, потому что за границей за такое сажают.
Живя на краю света, особенно зимой, когда его так мало, исландцы не преобразовали природу, и оставили ее как есть: пейзаж, не пригодный для жизни. Так, встреченный мною город Гриндавик исчерпывался ледниковым озером и каменной пирамидкой с геральдическим львом. Никто другой не выжил бы на лавовых полях, которые выглядят так, будто землю засадили колючей проволокой, а выросли острые кочки. Пустыня Исландии не подлежит ни освоению, ни охране. Она не кажется вызовом, как Сибирь, или угрозой, как Сахара. Она была сама собой, и человек лепился к ней, словно мох, который сушат и едят — раньше от голода, теперь от пресыщенности.
Небо над холодной пустошью вытворяло что-то фантастическое и напоминало Солярис. Ему вторил гейзер, пускающий пар и струю.
— Оргазм природы, — сказал мой спутник, но сравнение показалось натянутым, потому что к любви эта земля не имеет отношения.
Туман и снег, белый пар, черная лава, бурая трава — все это придает пейзажу абстрактный вид и экзистенциальный характер. Здесь хорошо ставить Беккета.
Будто зная о театре абсурда, на снегу свернулась черная кошка. Судя по ошейнику, ее звали Африка.
Среди исландцев
Исландия размером с Кубу, но живут здесь лучше, дольше и дальше друг от друга, о чем никто не забывает.
— Исландцы, — начал я на банкете давно задуманный тост, — маленький народ…
— Редкий, — вежливо, но твердо поправил меня распорядитель торжеств, — мы лучше всех на душу населения.
Так и есть. Когда делишь триста тысяч на число симфонических
Зная, что театр построили в разгар экономического кризиса, я спросил у капельдинера, сколько стоит это чудо.
— Не дороже, чем Нотр-Дам, — ответил он, не скрывая надменности, и я не решился настаивать, помня, чем кончаются распри в сагах.
Сегодня, впрочем, исландцы стали мирными и убийства случаются так редко, что, когда одно все-таки произошло, непривычной полиции пришлось выписывать детектива из Гамбурга. Характерно, что осужденный убийца написал популярную книгу о ловле лосося.
Бульшая часть исландцев исповедует христианство, полторы тысячи — по-прежнему язычники, есть три коммуниста, включая смотрителя маяка Олли, который держит на стенке портрет Сталина, несколько буддистов и вегетарианцев, одна палестинка в парламенте и, для равновесия, бухарская еврейка, она же — первая леди. Среди пришельцев — пятьсот русских. Одного я встретил в термальном бассейне. Он был единственным, кто не улыбался.
Здесь это редкость. Жизнерадостность — валюта Севера, ибо в таком климате не мудрено спиться. Исландцы знают меру и считаются — по научным опросам — самым счастливым народом в мире, даже теперь, когда деньги кончились, а власть под судом.
— То ли было, — говорят мне, — не зря мы едим протухших акул.
Их мясо держат в отдельном холодильнике, и только в гараже, из-за того, что оно пахнет аммиаком, как в вокзальном сортире. Акулу едят для укрепления воли, чтобы не расслабляться подобно остальным скандинавам, забывшим общих предков — берксерков.
Убедившись, что все северяне — родичи, я спросил, кого исландцы не любят больше всего?
— Шведов.
— Но ведь колонизаторами были датчане?
— Так это когда было, а шведы все еще тут: длинные, бледноглазые, белобрысые.
— А исландцы?
— Высокие, синеокие, огневолосые.
— Викинги?
— Не совсем. Викинг — это глагол, не национальность, а хобби, позволяющее, когда нет дел дома, путешествовать в дальние края, знакомиться с местными жителями и убивать их.
Один такой, рыжий и могучий, сидел со мной за обедом. По профессии Эггерт Йохансон был скорняком. Кроме того, он играл на гитаре в клубе «О-блади, о-блада», искал Грааль в центре острова, подозревал в исландцах потерянное колено Израиля и объезжал коней из собственных конюшен, но только весной, потому что зимой представлял на миланском дефиле придуманные им платья из лососевой кожи. Ярый защитник природы, Эггерт умел ею пользоваться и шил из тюленьих шкур непромокаемые сапожки.