Космос
Шрифт:
– Вот он.
В тихой темноте отозвалась жаба, которую мы взяли с собой, не то чтобы она подала голос, но ее существование, побуждаемое существованием воробья, дало о себе знать. Мы были с жабой… она здесь была вместе с нами и в связи с воробьем, породнившись с ним в жабье-воробьиной сфере, и устроила мне здесь скользкогубый выверт… это трио воробей – жаба – Катаська толкнуло меня в яму ее рта и превратило черную яму кустов в яму ее ротового отверстия, обрамленного манерным капризом выскальзывающей губы. Похоть. Свинство. Я неподвижно стоял, Фукс уже выбирался из кустов и шепнул «ничего нового», а когда мы вышли на дорогу, воссияла ночь с небесами, с месяцем, с половодьем посеребренных по краям облаков. Действовать! Меня распирала безумная
Но жалким было это наше действие, помилуй Бог, – два авантюриста с жабой и по направлению дышла. Мы еще раз окинули взглядом всю сцену: дом и тонко очерченные стволы деревцев, белых от извести, густые тени больших деревьев в глубине и раскинувшееся пространство сада – я нащупал ключ на окне, в плюще, вставив его в замок, я немного приподнял дверь, чтобы не скрипнула в петлях. В этот момент жаба в коробке потеряла всякое значение, отодвинулась на второй план. Но зато, когда мы открыли дверь, яма комнатки, маленькой, низкой, отдающей горьковатым и душным запахом то ли мыла, то ли хлеба, то ли трав, эта Катасина яма подействовала на меня возбуждающе, изуродованные губы зазывно-всасывающе присосались ко мне, и приходилось следить за тем, чтобы неровным дыханием не выдать себя Фуксу.
Он вошел с фонарем и жабой, а я остался сторожить у приоткрытой двери.
Приглушенный свет фонаря, обернутого платком, перебегал от кровати к шкафу, столику, корзине, полке, обнажая поочередно все новые места, углы и закоулки, детали, фрагменты, белье, тряпки, сломанный гребень, зеркальце, блюдце с монетками, серое мыло, вещи, вещи, вещи, появляющиеся друг за другом, как в кино, в то время как снаружи облака устремлялись за облаками – я в дверях оказался между этими двумя потоками: вещей и облаков. И хотя каждая из этих вещей в комнатке принадлежала ей, Катасе, нечто похожее на нее они могли составить только все вместе, в ансамбле, предлагая заменитель ее присутствия – вторичное присутствие, которое я насиловал посредством фукса – его фонаря – сам пристроившись сбоку, на страже. Кружащее, прыгающее световое пятно иногда останавливалось на чем-нибудь как бы в раздумье, чтобы потом снова рыскать, высматривать, шарить и щупать в упорных поисках свинства – мы это искали, для этого сюда пришли. Свинство! Свинство! А жаба сидела в коробке, которую он положил на стол.
Служанкина вторичность, близкая грязной выщербленной гребенке, захватанному зеркальцу, потертому и сырому полотенцу, – имущество служанки, уже городское, но еще деревенское, бесхитростное, которое мы ощупывали, чтобы добраться до ослизло вывернутого греха, который здесь, в этой яме, почти во рту, затаился, заметая следы… Мы нащупывали разврат, извращение, мерзость. Где-то здесь это должно быть! Вдруг луч фонаря наткнулся на большую фотографию в углу за шкафом, и из рамки взглянула на нас Катася… с губами без единого изъяна! О, чудо!
Чистые, честные губы, добропорядочные, деревенские!
На лице намного более молодом и круглом! Праздничная Катася, с бальным декольте, на скамейке под пальмой, за которой виднелся нос лодки, под ручку с дюжим мастером, усачом в жестком воротничке… Мило улыбающаяся Катася…
Чтобы, проснувшись ночью, вы могли поклясться, что окно с правой стороны, а двери у вас за головой, достаточно одного-единственного знака, позволяющего сориентироваться, отблеска окна, тиканья часов, и все сразу и окончательно меблируется в вашей голове как надо. А что у нас? Действительность обрушилась как удар грома – все вернулось к норме, будто призванное к порядку. Катася: почтенная служанка, которая в автомобильной катастрофе повредила себе верхнюю губу; мы: пара лунатиков…
Я потерянно посмотрел на Фукса. Он, несмотря ни на что, продолжал искать, фонарь снова рыскал: счета на столе, чулки, святые образки, Христос и Матерь Божия с букетом – но что толку в этих поисках? Только лишняя поза.
– Собирайся, – шепнул я. – Пойдем.
Любая возможность свинства отлетела от освещенных
Тогда-то я кое-что и заметил.
Это кое-что могло быть ничем, но могло быть и чем-то. Наверняка ничего серьезного… но все-таки…
Дело в том, что он осветил иглу, примечательную тем, что она была вбита в стол.
На это не стоило бы обращать внимание, если бы раньше я не заметил еще более странную вещь – стальное перо, вонзенное в корку от лимона. Поэтому, когда он нащупал эту иглу, вбитую в стол, я взял его за руку и направил фонарь на перо – только затем, чтобы вернуть нашему пребыванию здесь хотя бы видимость следствия.
Но тогда луч фонаря забегал очень резво и скоро нашел еще кое-что – пилку для ногтей на комоде. Пилка была воткнута в картонную коробочку. Раньше эту пилку я не замечал, мне ее показал фонарь, как бы задав вопрос: «Ну, что скажешь?»
Пилка – перо – игла… фонарь стал похож на собаку, напавшую на след, он перескакивал с предмета на предмет, и мы обнаружили еще две «пробоины»: две булавки, воткнутые в картонку. Немного. Совсем немного, однако при нашей бедности и этого было достаточно, чтобы изменить направление поисков, фонарь трудился, прыгал, шарил… вот еще… гвоздь, вбитый в стену, но странно, что на высоте всего лишь двух сантиметров от пола. Но странность гвоздя уже была недостаточной, отчасти это уже излишество с нашей стороны еще и гвоздь освещать… И больше ничего… ничего… мы продолжали искать, но поиски исчерпали себя, в душной яме комнаты началось разложение… даже фонарь устал… что же дальше?
Он открыл дверь. Мы начали отступление. Перед самым уходом он на короткий миг направил свет прямо на губы Катаси. Я, опершись на подоконник, почувствовал под рукой молоток и прошептал «молоток», наверное потому, что молоток соотносится с гвоздем, вбитым в стену. Неважно. Мы уходим. Закрываем дверь. Ключ положен на свое место, «какой ветер поверху разгулялся,» – шепнул он под куполом стремительных облаков, он, недотепа, отвергнутый, вызывающий раздражение, зачем я с ним, мне самого себя хватает, ну да все равно, дом торчал перед нами, за дорогой высокие ели тоже торчали, маленькие деревца в саду торчали, это напомнило мне бал, на котором внезапно смолкла музыка и пары глупо торчат. Глупо.
Ну что? Возвращаться и ложиться спать? Меня окружал какой-то полный распад и всеобщая немочь. Даже чувств никаких я не испытывал.
Он повернулся ко мне, чтобы что-то сказать, но тут тишина и покой взорвались ударами – гулкими, в полную силу!
Я остолбенел – это из-за дома, со стороны дороги, оттуда эти бешеные удары, кто-то бил с размаху! Как молотом! Неистовые удары молотом, тяжелые, железные, падающие раз за разом, бух, бух, яростно, изо всех сил! Грохот железа в безмятежной ночи такой невероятный, что шел, казалось, с того света… Это что, против нас? Мы бросились под стену, будто эти удары, дисгармонирующие со всем окружающим, именно против нас были нацелены.