Костер
Шрифт:
Тогда справа неторопливо зазвучал альт Марины:
— Мы уже до вас встречали беженцев из Бреста. На улице. Кто в чем. Мужчину видели в одном белье. Как вскочил с постели, так и побежал. Где-то уж за городом его подобрали, привезли сюда. Оркестрант какой-то. Сколько его ни спрашивали, он все одно: играл ночь в джазе, пришел домой, лег спать, а что было потом — ничего не помню…
— А вы всё помните? — спросила Лена.
Долго молчали, ожидая, что скажет Анна Тихоновна, но она не ответила.
— Еще был случай, — опять заговорил альт. — Приезжал к нам областной начальник по делам искусств. Познакомиться
— За что его жалеть? — сказала Лена. — А вам разве его жалко, товарищ Улина?
— Ну, что пристали? — с доброй укоризной вмешалась опекунша. — Страха, что ли, не повидала Анна Тихоновна? Дайте покой. Натерпелась, поди, без ваших россказней.
— От страха не уйти, мы должны быть к нему готовы, — с решимостью возразила Лена. — Не нынче, так завтра… И не все страшно. Даже смешно бывает. Правда, Марина?.. Представьте, товарищ Улина. С первыми машинами беженцев видим мы — мчится грузовик, полный всякой мебели. И посередке — толстая тетища в обнимку с высоченным трюмо! Вцепилась в него, глазищи вперед, лицо от жары с ветром — как кирпич. И шарф газовый за спиной извивается голубыми змеями.
Лена усмехнулась, подождала, но рассказ никого не повеселил.
— Такая мать-командирша… настоящая «сама»! Детей не пожалеет, а свое трюмо отстоит… — сказала она, почерствев и будто замыкаясь.
Никто не двигался. Чем ближе шло к рассвету, тем полнее немота охватывала воздух. Розовел оседающий клочьями туман, и с зарею больше охлаждалась почва. Запахи трав, листвы грузнели, источая мед и пряность, но дышалось свободно.
Вдруг Анна Тихоновна привскочила. Уткнув выпрямленные руки в землю, она замерла. Обе молодые соседки всполошились — что с ней?
— Самолет! — едва слышно проговорила она, глядя в небо.
— Разведчик, — сказала Лена. — Он и вчера начал поутру шарить.
— Как раз в это время, — спокойно подтвердила Марина.
Анна Тихоновна с недоверием посмотрела на них и опять подняла взгляд. Мотор вопил слышнее.
— Мы сначала ужасно боялись вот этого воя, — сказала Марина. — Чуть кто услышит, крикнет, мы врассыпную, а то собьемся в кучу. Весь первый день так. А второй, — ничего. Даже когда целое звено пролетит. Разве убежишь? Под крышей хуже. Еще вчера утром мы ложились на землю, лицом вниз. Страшнее всего почему-то за лицо. А нынче лежим животами кверху. И глядим.
— И клянем, проклинаем этих… этих… — искала слова Лена, и либо не могла найти никакого, либо застеснялась найденного, и сжала рот.
Анна Тихоновна снова прилегла,
Марина была крупной, с лицом ярким, с волосами, отливавшими краснотою и спутанными, как сноп без перевясла. Пухлые губы надуты, словно от обиды. Лена казалась маленькой. Острые, прямые черты ее личика были как-то кучно посажены. Сильно выпячивался подбородок, может быть, только потому, что запрокинута была голова. Косынка обтягивала лоб, и вровень с ее краем чернели отточенные стрелки бровей. Все говорило о Лене как об упрямице, если бы не рот, почти такой же пухлый, как у Марины.
Обе подруги лежали под своими пальтишками, и Анна Тихоновна успела невольно отметить в уме, что каждая выбрала материю со вкусом — Марина темную, Лена светлую — по контрасту своих типов. Сейчас же вспомнился ей очень хороший образчик бежевой ткани с чуть заметным рисунком в клетку, — она увидала его в самолете, по дороге в Брест, решила такой образчик разыскать по возвращении в Москву и купить на пальто Наде. (Разведчика над головой уже не было слышно, и она подумала, что больше никогда, ни за что не согласится лететь самолетом.) Ее удивило, что у Марины с Леной, несмотря на несходство в лицах, так долго сохраняется общее наивное выражение рта. И ведь совершенно так же у Нади: приподнятый в середине краешек верхней губы, неясность, небрежность очертания и ребячья надутая обида. Правда, все- это — до первой улыбки. Или до первого волнения. (Неужели эти девушки ничуть не испугались, когда появился разведчик? Нет, решила Анна Тихоновна, они просто хотели ее успокоить.)
Еще раз посмотрела она на Марину и Лену. Они по-прежнему лежали с открытыми глазами. Она спросила:
— Вы сказали, Марина, в Бресте — немцы?
— Да.
— Неужели не верите? — изумилась Лена.
Анна Тихоновна ответила не вдруг. В коротком «да» Марины, в изумлении Лены послышалась ей такая боязнь спугнуть непрочное спокойствие, что она должна была побороться с набежавшими опять слезами.
— Милые, милые девочки. Пусть только убережет вас судьба от того, что я… убережет вас от бомбежек!
На минуту остановившись, чтобы овладеть собой, она нечаянно для себя стала говорить о том, как разбудил ее грохот в Бресте, как явился за ней Цветухин, и они шли и бежали по городу, и впервые увидели кровь — на девочке Сашеньке, и потом как смотрела она на мертвого братика этой девочки. Она говорила медленно, будто — сказку детям, и чем дальше лилась сказка, тем легче было говорить. Все время ей виделась Надя и думалось, что вот так будет она Наде рассказывать обо всем, обо всем, когда вернется домой. И тогда все, что сейчас неизмеримо тяжело, станет легко…
Девушки изредка о чем-нибудь спрашивали, не удержавшись. Она отвечала, и ей начинало казаться, что, о чем бы она ни рассказывала, все гораздо страшнее Лене с Мариной, нежели ей самой. Она дошла до Жабинки и тут остановилась, как будто на этом быль уже не поддавалась уложить себя в сказку. Но девушкам смертельно хотелось знать, что же сталось с актерами, спасшими, Улину и Цветухина. Наперебой они придумывали хитрые околичности, лишь бы выудить какой-нибудь намек на ответ. Но она отмалчивалась.