Костер
Шрифт:
— Ты сама, Юленька, из редких? — спросил Пастухов и часто помигал, точно хотел прочистить глаза, чтобы лучше смотреться в лицо жены. — Понять страдания жены художника нетрудно, брезгливо двигал он опущенными губами. — Надо только представить себе, что было бы с ней, если бы она вышла замуж за водопроводчика и он каждый день плел бы ей про фановые трубы.
— Шурик сердится, но я говорю, что мы, жены, обязаны всегда с увлечением слушать наших водопроводчиков (Юлия Павловна приложила голову к плечу Доростковой, потом к плечу Гривниной). Софья
Все хором засмеялись, но так же сразу утихли, и кое-кто взглянул на хозяина.
Безжалостно раздался полный удовольствия голос Музы Ивановны:
— Это что? Предупреждение?
Юлия Павловна значительно поглядела на всех женщин по очереди, будто посвящая их в свои особые мысли.
— Интересно, Юленька, но немного длинно, — сказал Пастухов.
— Однако я страшно начинаю беспокоиться, — другим голосом сказала Юлия Павловна. — Стол накрыт на веранде, и мы должны откушать, пока светло: там не сделано затемнения.
— Да, затемнение… — сказала Доросткова.
Тогда чего же терять время, а? — забеспокоился Ергаков. Кого вы ждете? — по-деловому спросила Муза Ивановна. Хозяйка подняла брови.
— Как кого? Должны приехать народные.
— Ах, народные? Кто же именно? спросила Гривнина. Тетя Лика, разумеется, — сказала баском Муза Ивановна.
— А еще кто?
Шурик просил тетю Лику привезти Улину, — сказала Юлия Павловна несколько пышно, как подносят сюрприз.
— Будет Аночка? — на громком шепоте проговорила Доросткова. Разве она в Москве?
— Ах, Улина! — скучно сказала Муза Ивановна. — Это которая приезжала с этим… как его, этот периферийный театр?
Нас не было в Москве, когда Аночка приезжала, и я страшно рада, что она сегодня будет, — сказала Доросткова с нежностью, — я ее обожаю.
— Ну что она за Аночка! Вторая молодость к концу… возразила Муза Ивановна.
— Она цветет, как вербена, — сказала на шепоте Доросткова.
— Удивительное существо, — вздохнул Захар Григорьевич, — и достоинство необычайное: актеры при ней галстуки подтягивают.
— Берите пример, женщины: рассказывают, она возит с собой мужнины фотографии! — вдруг нравоучительно сказал Пастухов.
— Это говорит больше о муже, чем о ней, — сказала Муза Ивановна.
— Мои, к примеру, фотографии Муза Ивановна не возит, а, а? — засмеялся Ергаков.
— Гудок! Слышите? Едут, едут! — воскликнула Юлия Павловна и побежала через веранду в сад.
Все пошли за ней.
Тимофей трусил по дорожке — открывать ворота, Чарли, навострив уши, обгонял его с увлечением, какой-то красный кот с перепугу махнул по стволу липы в гущу кроны.
В
Маленькая старушка, сперва попробовав одной ногой землю, как пробуют лесенку, спускаясь в купальню, бочком выбралась из дверцы автомобиля, вытянула за собой допотопный ридикюль и с улыбкой во все лицо осмотрела встречающих. Глаза ее совсем потонули в радушно лукавых морщинах. Пастухов взял у нее сумку, она подняла руки для объятий. Но раздалось сразу несколько голосов:
— А Улина?
— Аночка разве не приехала?
— Где же Анна Тихоновна?
Морщины тети Лики расправились, блеснули быстрые глаза.
— Родимые мои! Вы что ж, не знаете, что ли? Ведь она, наверно, к немцам угодила!
— К немцам? Аночка?
— Бог с вами, Гликерия Федоровна! Она же в Москве!
— Кабы в Москве, милые!
— В себе ты, матушка, или нет? — оторопело сказал Пастухов. — Где ж мы ее с тобой видели?
— Сашенька мой, — с выступившими слезами ответила она и быстро прижала к себе руку Пастухова. — Да-ть Аночка наша за день до войны в Брест улетела! На гастроли!
— Боже мой! — выдохнула Доросткова, закрывая лицо длинными своими пальцами, и Захар Григорьевич участливо потянулся к ней.
— Ну, здрасте, приехали, — баском сказала Муза Ивановна.
Все двинулись к дому, по пути наскоро целуя Гликерию Федоровну — кто в щеки, кто в губы.
Ступив на крыльцо, она вдруг оборотилась назад, еще раз осмотрела всех мокрыми, горько-сморщенными глазами, потрясла головой, будто жалеючи всех нестерпимой бабьей жалостью, сказала:
— Вот ведь мерзавцы какие, что делают, супостаты!
И пошла в дом, кулачком вытирая лицо.
Есть дружбы, которые выражаются постоянными взаимными насмешками или подтруниваньями друзей. Это особый фасон, рожденный неприязнью к открытым излияниям чувств. Люди, умеющие любовно посмеяться над приятелем, умеют посмеяться, над собой, знают настоящую цену шутке. Искренностью симпатий поощряется юмор, и юмор исключает показные высказывания любви — они отдают лестью.
Застольный шум у Пастухова на веранде был похож на зауряд-дачные семейные празднества. Может быть, всего было побольше — побольше болтовни, смеха, спичей, побольше и споров, цитат к месту и не к месту, громких, однако не слишком радикальных расхождений. Вин было немного, зато на разный вкус, и каждое только на изысканный. Совсем не было пения.
Пастухов заметил однажды, что, когда не о чем разговаривать, тогда поют. Карп Романович весело возразил:
— По-моему, поют, чтобы не было слышно, о чем разговаривают.
Пастухов сощурился на него.
— Так вот почему ты всегда порываешься сколотить хор! По-твоему, наши разговоры надо замазывать от чужих ушей пеньем?
— Ах, что ты! Просто я музыкален…
Намек не очень понравился Александру Владимировичу: по части музыкальности природа отнеслась к нему безразлично, и он это скрывал.