Костер
Шрифт:
— Никто не может угадать, что такое будет нынешняя зима, — сказал он, когда шутки оборвались паузой.
— Ты о войне? — с невинным любопытством спросила Юлия Павловна.
— Нет, о парижских модах… Кстати, их нынче контролируют гитлеровские обер-лейтенанты.
— Невероятно! — вспылил Гривнин.
— Что именно невероятно? Капитуляция модниц?
— Я эти дни хожу точно лунатик. Но вдруг очнусь и — хвать за голову! Как это мы дали себя обвести вокруг пальца?
— Наш милый доктор, — усмехнулся в ответ Пастухов, — передал мне разговор с одним виднейшим нашим штабистом. Доктор усомнился в пригодности
Нелидов наклонил голову. Все заволновались, Пастухов участливо покивал доктору, с улыбкой заметил:
— Поэтому ты дерзнул пойти со мной на пари, бедняга! (Он помолчал.) Да. Люди, которые войну готовят, в какой-то момент отдаются в руки обстоятельств и не знают, куда эти обстоятельства их приведут… Войны никогда не наступают в заранее намеченные сроки.
— Это можно также прочитать в неглупых романах, — ввернул Ергаков.
— Но я не заимствую, — парировал Александр Владимирович, небрежно вложив в губы пациросу, и зажег спичку.
Раздумчиво, но с твердым убежденьем прозвучал голос Нелидова:
— Дело будущего — исследовать, объяснять, судить. Война идет, и мы должны думать только о победе.
— Только о нашей победе! — на шепоте повторила Доросткова с поднятой головой.
Пастухов швырнул догоравшую спичку в тарелку, пососал обожженный палец, медленно дотянулся до бокала, встал.
— За славу советского оружия… — проговорил он тихо, и за ним поднялись все и выпили молча.
Минута эта, как он ее воспринял, разомкнула настоящее чувство и привела с собою простоту искренности, которой недоставало вечеру.
— Но, черт возьми, — снова всем телом задвигался Гривнин, — мне никто не хочет ответить, зачем мы дали водить себя за нос, чтобы потом напороться на такое вероломство!
— Остынь, метр, — сказал Пастухов. — Выкинь из башки это слово. Мораль проста. Не надо с разинутым ртом считать в небе галок. Вероломство существует столько же, сколько человеческая вражда. Займись историей. Наш классик может тебе порекомендовать что-нибудь поучительное. Какой-нибудь пример, Леонтий, можешь?
— Примеров слишком много, — пожал плечами доктор.
— Зачем поднимать пыль с книжных полок? — сказал Ергаков. — Жизнь рвется в окно… Александр Владимирович доверил свой дворец вкупе с собственной персоной ревнительному стражу. А страж оказался контрой! Вероломство или нет, а?
Пастухов продолжительно помигал.
— Представь, тебе удалось сказать нечто умное… Я, правда, этому Ныркову большой веры не давал. Думал, смирненько доживет свой век, и всё… Сейчас я увидел его новым глазом. И знаете?.. Такие фрукты дадут нам хлебнуть горя. Война — их реванш. Новые события они надеются взять в старый мундштук.
— Погоди ты с пророчествами! — не уступал Гривнин. — Ты же отсылаешь меня к истории! Примеры, где примеры, доктор?
— Пророчества вытекают не из чего иного, как из опыта истории, — сказал Нелидов. — Но пророчеством так же трудно верят, как легко забывают историю.
— Божественная интродукция! — зажмуриваясь, вздохнул Ергаков.
— Заткнись, — одернула Муза Ивановна.
— Пример?
— Чудесные гимназические воспоминания, — сказал Ергаков мечтательно, но никто будто не слышал его, и доктор, передохнув, продолжал грустно:
— На моей жизни отгремело столько войн! В последних трех я орудовал собственноручно. К счастью, только скальпелем и пилой. Кому не хотелось бы, чтобы нынешняя война была на земле последней? Добиться этого можем, наверно, одни мы… Но если нам будет угрожать еще и еще война, то надо молить судьбу, чтобы мы не позабыли урок, который нам дан нынче цивилизацией Германии, как Цезарь не забыл урока, полученного от германцев-варваров.
Ергаков, изображая испуг, остановил глаза на Пастухове.
— Не самая ли пора запевать?..
— Я тебя вздую! — пригрозил хозяин.
Юлия Павловна воспользовалась моментом, чтобы свернуть разговор с глубоких рытвин на травку.
— Довольно, довольно! Пойте или пейте, играйте в фанты, делайте что хотите, но перестаньте вещать, предсказывать, повторять учебники!
Она подняла крышку рояля, пробежала пальчиками не слишком бойко по среднему регистру.
— Карп Романыч! Я аккомпанирую. Пойте что угодно.
— Хотел бы, с вашего позволенья, без сопровождающих лиц.
Он взял бокал, выступил на шаг, начал, заикаясь: «Пы… пы… пы…» На него замахали руками: «Старо, старо!.. Долой!» Он все-таки спел два стиха, на хмельной цыганский лад коверкая и вставляя гласные, куда не надо:
Пыдошел, усы рас-пыравил, В карыман полез…Он вытянул из кармана платок, прогладил вправо и влево бритые губы. Его заглушали выкрики. «Ах, как это делает Москвин!» — выпевала Доросткова. «А как подавали Лаврентьев, Певцов!» — вторил Захар Григорьевич. «Провалился, провалился!» — басила Муза Ивановна. «До-лой!» — гудел Гривнин.
Ергаков кое-как превозмог сопротивление, но уже не спел, а, подходя с вином к Пастухову, наскоро продекламировал:
Лёксашу с пыраздником про-здыравил — Хрисцтос воскырес!— Ах, богохульник! — легонько охала тетя Лика.
Она все помалкивала и нет-нет перебирала в мягких пальцах платочек. Когда Доросткова спросила, что же она ничего не выпьет и, может, ей нездоровится, она взяла руку Любови Аркадьевны и, ласково ощупывая косточки, сказала: