Кости Луны
Шрифт:
— Мам, закрой глаза.
Крепко прижав Кость к моему горлу, он произнес что-то сладкозвучное, но, как всегда, непонятное. Затем он повторил то же самое с моими ушами.
— Мам, теперь ты можешь разговаривать. Потом это пройдет, потому что вообще-то тебе не положено, но пока ты все будешь понимать. Приготовься, это очень быстро.
Эффект был примерно такой же, как если входишь с тихой улицы на вокзал или в аэропорт. В мгновение ока все окружающее обрело голос, который ни на секунду не умолкал. Трава жаловалась на непостоянство ветра, облака вещали о небесном поиске идеальной скорости. Камни, цветы, насекомые…
В детстве одной из моих любимых книжек был «Доктор Дулитл», но я завидовала его умению говорить на языке свинки Хрю-Хрю или смеяться над шутками лошадей. Теперь я тоже могла смеяться над чьими угодно шутками, и как это было замечательно!
Освоившись с первой приливной волной гомона, я научилась отфильтровывать большинство звуков, чтобы можно было выслушать красавчика Стастны Паненку.
— Вот-вот из Первого Маха должны прибыть Вук и Здравко. В этом я уверен. Проблема с Эндакси и его Лающими Флейтами… Тут можно чего угодно ждать. Сами подумайте: десять братьев, и все женаты на одной женщине. Ну как на них можно положиться? Приношу за них извинения. Они хорошие бойцы. Если соберутся, значит, будут.
Гордо поглядывая на реющий неподалеку дирижабль (который, казалось, пасся на пажитях небесных так же меланхолично, как прямо под ним коровы на лугу), Стастны Паненка оттараторил имена тех, кто присоединится к нашему выступлению против Джека Чили.
Единственное, что произвело на меня впечатление, — это имя (или слово) «Эндакси». По-гречески «эндакси» — то же, что в Штатах «о'кей». («Еще колы?» — «Эндакси».) Осталось выяснить, чем или кем стало Эндакси на Рондуа и кто такие Лающие Флейты. Ответ станет ясен через несколько дней.
— Прямо как жар-пчелы, правда, мам?
Вечером Стастны отправился на воздушное патрулирование, и мы составили ему компанию; теперь дирижабль возвращался к лугу, где собирали силы все наши союзники. В сотнях футов под нами повсюду горели костры. Мерцающие огни действительно напоминали светлячков.
Глядя с Пепси в иллюминатор, я вспомнила наше прибытие на Рондуа. Насколько мы с тех пор изменились… В тусклом свете кабины я пристально вгляделась в профиль моего ребенка. Волосы у него отросли, а лицо осунулось. Было слишком темно, чтобы рассмотреть его выражение, но память говорила мне, что лицо Пепси осталось таким же искренним и живым, как в тот далекий день, когда мы тоже взирали из поднебесья и внизу нас ждали исполинские животные — мистер Трейси, Фелина, Марцио.
Но то, что ждало нас внизу теперь, воистину не поддавалось описанию.
Они явились изо всех уголков Рондуа — из городов, ульев, лесов, башен, гнезд, пещер, джунглей, водных глубин, из-под камней… Явились присоединиться к нам, так как повсюду было известно, что эта битва будет последней — нам давался последний шанс сделать все, что в наших силах, дабы спасти мир, который иначе бесповоротно погибнет. В мировой истории последние битвы не новость — и все равно нет ничего страшнее таких битв. Это последняя надежда, и к ней прибегают лишь безумцы или вконец отчаявшиеся. Когда на тонкой грани вынуждена балансировать целая цивилизация, нет ничего опаснее.
— Хотите еще немного полетать? Топлива у нас достаточно, внизу вроде все под контролем.
Пепси мотнул головой и пояснил, что осталось слишком много дел, которые нужно переделать перед сном. Стастны немедленно приказал спустить веревочные лестницы. Что бы мой сын теперь ни сказал, рон-дуане бросались исполнять это с готовностью, которая меня поражала. Не стал ли он — вдруг, тайно — кем-то совершенно другим? Да, конечно, он — Пепси, собравший четыре Кости, но это было уже так давно, и прежде никто по такому поводу не устраивал шума. Что же произошло? Или, точнее, что происходит на Рондуа, если отношение к Пепси так изменилось? Может, дело в неизбежности Джека Чили и грядущей схватки с ним?
Час назад, когда мы патрулировали ночные небеса, Стастны совершенно спокойно указал на скудно освещенную деревушку в одной из горных долин, милях в десяти от нашего луга.
— Вот оно. Вот там он и живет.
— Джек Чили? Прямо там?!
Сверху казалось, что во всем городке наберется от силы домов двести, и то вряд ли.
— Да, прямо там.
— Но я ничего не вижу! Сплошное сонное царство. Где все его войска — или силы, или как это называется?
— Все еще в детских головах, — отозвался Стастны таким тоном, будто я и сама должна была это знать.
— О чем вы?
Минуты через две-три Паненка отдал приказ заглушить все моторы. Нажав кнопку на одной из мигающих красными лампочками панелей, он включил яркий прожектор по левому борту гондолы. Поводив туда-сюда лучом по земле, он наконец нашарил то, что искал, — длинное здание на склоне холма в лесной чаще. В резком, неестественном свете прожектора оно казалось бинтовой повязкой на темном лбу холма.
— Что это такое?
— Кафе «Дойчлянд». [70]
70
С. 237. Кафе «Дойчлянд» (1978) — картина немецкого художника Йорга Иммендорфа (1945–2007); существуют несколько вариантов, один из которых экспонирован в кельнском Музее Людвига, другой — в лондонской галерее Тейт. В композиционном и техническом плане является реминисценцией картины Ренато Гуттузо «Кафе Греко». Прим. перев.
— В каком смысле кафе?
Здание ничем не напоминало место, где пьют кофе.
— Джек Чили присваивает имена. Часто никто, кроме него, не понимает, что они значат. Этот дом он называет Кафе «Дойчлянд». Там живут психически больные дети.
— Господи боже. И что он с ними делает? — Я содрогнулась, словно кто-то положил мне на шею холодную ладонь.
— С детьми? Абсолютно ничего. Не поймите меня неправильно. Говорят, там очень чисто и уютно. С детьми обращаются хорошо.
— И?
— И… Чили умеет использовать детские кошмары. Он как бы подключается к тому, что они видят во сне, и выбирает фрагменты, которые хотел бы воплотить.
— В смысле, стоит кому-нибудь из этих бедных больных детей увидеть во сне…
Мягким безнадежным голосом Стастны перебил меня, едва ощутимо сжав мое предплечье:
— Ненормальный ребенок видит во сне всякие ужасы, верно? Джек Чили входит в их сны, выбирает что-нибудь по вкусу и делает себе солдат.