Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
Еще в юности — мне было тогда лет восемнадцать — ездил я в Екатеринослав (так назывался тогда Днепропетровск), чтоб расспросить про Мамая у Дмитра Ивановича Яворницкого, неутомимого искателя запорожской старины, виднейшего буржуазного историка Сечи, который написал добрый десяток томов, посвященных истории Войска Запорожского, собирателя песен, сказок и пословиц, языковеда, этнографа и драматурга, автора исторических повестей и рассказов, профессора и академика, к тому же друга и товарища Ильи Ефимовича Репина: Дмитро Иванович помогал когда-то великому русскому художнику разыскивать в приднепровских селах типы и характеры для его будущей картины «Запорожцы пишут письмо султану», он позировал художнику для образа писаря (в средоточии этой картины), он любовно хранил
Он тогда показывал мне и собранные в екатеринославском музее несколько десятков дверей, которые сам ученый снимал в старых козацких хатах Приднепровья, дверей, где возникали все новые и новые обличья Мамая, писанные народными художниками XVI–XIX веков.
Много я еще и потом видывал всяких изображений Козака, и каждый писал его по-своему, вот как и я пишу своего Мамая теперь.
Все они были разные. Однако же на всех поличьях был один и тот же запорожец, Козак Мамай.
Тот же украинский характер.
Характер!
Народные художники писали Мамая не в сече с ворогом, не верхом на коне, а в спокойной, созерцательной позе: только оружие лежит под рукой, только лишь конь играет, а сам Козак, скрестив ноги, спокойненько сидит под деревом, — ведь был он прежде всего человек мирный, если, понятное дело, его не трогали, если не посягал никто на волю и славу простых людей Украины, — а уж коли задевал кто Козака, то образцы народной живописи иной раз являли нам и лютую его расправу с врагом.
Почти все портреты Мамая писаны как бы детской рукой, ибо и впрямь были то народа нашего младенческие годы, — а может, вовсе и не младенческие, а только не дошло сквозь лихолетье, почти ничего не дошло до наших дней, кроме разве восточнославянского дива дивного — «Слова о полку Игореве», кроме теплого мрамора гробницы Ярослава, кроме чудесных мозаик и фресок киевской Святой Софии, кроме галицких церквей да замков, кроме десятка летописей, кроме книг, печатанных любовно в Киеве, Остроге, Львове, кроме бессчетных хитрых узоров на керамике, на стекле, на золоте, кроме алмазов юмора народного, кроме неистовства украинских дум, кроме вечно живой песни…
В конце концов, старых и престарых сокровищ народа Украины дошло до нас не так уж мало. Не осталось только имен творцов… Почти нету имен!
У других в то время были уже Калидаса и Шота Руставели, Аристофан и Навои, Шекспир и Рабле, Рафаэль и Коперник, а мы еще не вышли из поры ранней юности, когда появились в народе первые портреты Козака Мамая, но все они жили свою долгую жизнь как создания высокого народного искусства, пусть еще незрелые, пусть несовершенные, однако живые и живые…
Почти на всех портретах Козак Мамай — пригожий сечевик, где чуть постарше, где моложе, невысокий, кряжистый, чернявый усач, с козацким оселедцем, в жупане — когда попышнее, а когда и в простом, с бандурой в руках, певец и музыкант.
На разных портретах выписана и разная снасть, которая указывает на Козаковы привычки, дела и похождения.
Было там и воткнутое в землю копье. А к ратищу или к дереву какому-нибудь привязан ретивый конь; на дереве — сабля, у ног — ружье. И кошель. И сапожничья справа. И шапка-шлык. И порох в турьем роге.
Тут же — кварта и чарка. Казанок над огнем. И ложка. Все, что надобно козаку в походе.
Тут же — долгоухий песик.
А наверху — тщательно выписанные — грубоватая шутка, соленая острота, словесный удар-молния, выходящие из Козаковых уст.
Подальше,
9
Оковита — водка, от латинского «аква вита», вода жизни.
Еще дальше и выше, над головой Мамая, бывала частенько и надпись.
Иной раз в честной прозе.
А то и стихами.
Вот так, примером:
Сидить козак, у кобзу грае, Що задумав, то все мае.Либо еще и так, в душевной простоте:
Іхав козак полем та й отакувався, Сів він під дубочком та й розперезався: — Гей, бандуре моя золотая, Коли б до тебе дівчина молодая — Скакала б, плясала до лиха, Що не один козак одцурався б солі міха, Бо як заграю, всяк поскаче; А після не один вражий син заплаче…А бывало в тех надписях и такое:
Козак — душа правдивая, сорочки не мае, Коли не п’е, то воші б’е, а все не гуляе… Хоч дивись не дивись, та ба, не вгадаеш: Відкіль я та як звали — нічичирк не взнаеш! Кому ж траплялось хоч раз у степу бувати, Той може і прізвище мое угадати. А ти як хоч мене називай, на все позволяю, Аби крамарем не звав, бо за те полаю. А якого роду я, то всяк про те знае, Хто по світу ходить-блука та долі шукае, Я, козак-запорожець, ні об чім не тужу, Як е люлька та тютюнець, то мені й байдуже! Надію маю на мушкет, на ту сіромаху, Що не ржавіе ніколи, на шаблю на сваху. Як натягну ж лука я, брязну тятивою, То від мене і хан кримський утіка з ордою…Доставалось в тех виршах — когда туркам и татарам, что зарились на украинские раздолья, когда панам ляхам, да и своим же, украинским, богатеям, перепадало там и еврейским арендаторам-загребалам, лавочникам да корчмарям, иначе говоря — всем притеснителям и трижды ворогам простого люда: украинского, русского, еврейского или польского.
Не раз и не два, позднее, попадало от Мамая и… — кому б вы думали? — да самым ярым нашим врагам, международным буржуям!
…Уже в 1923 году, к примеру, когда английские империалисты предъявили молодой советской власти ряд угроз и ультиматумов, не лишенные юмора украинцы, рабочие известного в течение столетий Межигорского фаянсового завода, в ответ немедля сработали прелестные декоративные тарелки. Одну из них Киевский исторический музей (о чем сообщили газеты) где-то нашел совсем недавно, уже после первого выхода нашего затейного романа: в центре круга сидит все тот же Мамай — в той же позе, в той же композиции, но… с некоторыми новыми атрибутами.