Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
Все это малевала дивчина, когда ей было грустно, — а грустно ей бывало почти всегда. А когда порой на нее налетала волна веселья или гнева, она лепила из глины, ловко расписывала, перед тем как их обжечь в горне, забавные, затейливые фигурки: и спесивого немца, и фигляра в представлении, и пьяного дьячка, и своего батеньку, когда тот сердится, и опять — того же Мамая, — когда Лукия гневалась и начинала за глаза потешаться над его малым ростом, она лепила из глины своего Козака еще более куцым, круглым, коротконогим
Все эти глиняные игрушки и разглядывал Михайлик, и Явдоха уж не тянула его так настойчиво дальше, да и спешить в этом городе им было некуда, и они еще долгонько простояли бы над горшками, когда б Лукия, еще в сердцах на привередливого толстяка, не заметила, что какая-то паниматка, перекидываясь насмешливым словом со своим глазастым сыном, больно долго торчит перед ней.
— Чего сопишь? — сердито спросила Лукия у хлопца, который на все подшучивания матери над дядькой, покупавшим макитру, даже и глазом не повел. — Чего сопишь? Купи что-нибудь, хотя бы этот горшок…
— Пустой горшок не набьет кишок. Пойдемте, матуся! — ответил хлопчина и двинулся дальше, но так неуклюже, что зацепил ногой какой-то муравленый горшочек и ненароком на него наступил.
Матинка ахнула.
Хлопец остановился.
Словно опять полетел в канаву.
Словно опять разбил себе нос.
Михайлик растерялся и шарил по карманам, хотя давно там уже не было ни гроша: за разбитый горшочек, ясное дело, платить было нечем.
Лукия будто и не заметила той разбитой посудины.
Явдоха даже обиделась:
— Не видишь, что ли: мой хлопец нашкодил!
— Не вижу, — усмехнулась Лукия.
— Почему ж ты не видишь?! — И с достоинством сказала: — Мы заплатим.
— Сегодня же! — убежденно добавил Михайлик.
— Сегодня? — с удивлением вырвалось у матинки.
— Сегодня, — повторил Михайлик. — Нешто вы, мамо, забыли про цыганку?
— Дитя! — Явдоха кивнула Лукии, которая была ненамного моложе ее самой, ибо Гончарова дочка давно уже ходила в старых девах.
— Пойдемте, мамо! — снова рванулся сынок.
— Черепки подобрал бы, — не без укоризны велела сыну Явдоха.
И наш Михайлик, краснея, должен был собирать черепки ненароком растоптанного горшочка и, не зная, куда их девать, прятал в пустой карман.
А Лукия осторожно пригласила матинку:
— Садитесь-ка, тетя, сюда под воз, в холодок.
И паниматка, смертельно усталая, села-таки возле дивчины.
— Пообедаем вместе, — еще обходительней пригласила Лукия.
Однако Михайлик упорно тянул утомленную матинку дальше:
— Идемте уж!
— Куда это вы так поспешаете? — полюбопытствовала Лукия.
— Некуда нам торопиться, — вздохнула Явдоха.
— Без приюта слоняетесь? — спросила Лукия.
— Без
И Явдоха, усевшись в тень под возом, задумалась.
Над своей долею.
Над судьбой родного края.
И такая печаль, терпкая и тихая, затуманила ее чело, что, взглянув на мать, кто попроще, вздохнул бы: «Не жур мене, моя мамо», а кто поученее, какой бурсак, вспомянул бы что-нибудь из Священного писания, от евангелиста Марка: «Тяжко печальна душа моя». Лукия ж, чтоб не так кручинилась наша паниматка, старалась отвлечь ее и утешить.
— Работу ищете? — допытывалась старая дивчина.
— Работу.
— Коваль? — обратилась она к Михайлику.
— Ты откуда знаешь? — удивленно спросил тот.
— Руки твои вижу.
— A-а… Да что это ты ко мне привязалась?
— Я ли не учила тебя вежливости?! — охнула пани-матка.
— Вон там, в вышгороде, — повела рукой Лукия, — видишь, на горе — черные развалины монастыря? Видишь?
— Вижу, — сердито кивнул Михайлик.
— Коли по той улице пойдете, прямехонько в монастырь…
— Зачем? — удивился Михайлик.
— Там, под стенами, кузня.
— И что ж?
— Пришлый москаль кузню держит. Ковальскому цеху платит немалый чинш, или не знаю, как там это называется. Имя коваля — Иванище… наведались бы!
— Зачем? — спросил Михайлик.
— Попросись на работу. Скажи, Лукия послала к нему. С моим батькой они побратимы. Так-то!
— Спасибо, сердитая дивчина, — поблагодарила Явдоха, поднимаясь. — Поклонися, сынок!
Михайлик, как положено, поклонился.
— Пойдем. — И матинка опять взяла сына за руку, и они двинулись.
— Куда так спешите? — спросила дочь гончара.
— Как это — куда? — удивился Михайлик.
— Работу искать, — добавила матинка.
— Пообедаем! — напомнила Лукия, о чем можно было и не напоминать, так им хотелось есть.
Но Явдоха сказала:
— Мы только что поели, — и, поклонившись Лукии, спросила: — А где ж тебя искать, дочка? — и, смущаясь, покраснела, как девочка. — Задолжали мы тебе за разбитый горшок. А куда принести?
— Возле церкви спросите: где живет гончар Саливон Глек?
— Дочка?
— Наймичка не наймичка, дочь не дочь, а он для меня — лучше отца родного! — И позвала — Приходите, матинка, ночевать сегодня, коли в кузне счастья не будет.
— Храни тебя боже, серденько, — благословила Явдоха и потянула сына дальше, ибо теперь им было куда спешить, чтоб найти поскорее хоть какой заработок: на их-то совести как-никак повис долг. — Будь здорова, дочка!
Но дивчина уже не слышала этого, перед ней появился опять, оставив где-то белолобого бычка, тот же толстяк, похожий на пана Пампушку, и снова стал разглядывать макитры.