Крамнэгел
Шрифт:
— Что вы сказали? — спросил голос за дверью.
— Я ничего не говорила вообще, — отрезала Эди.
— Вы еще не сказали мне, кто вы такой.
— Я — Батч Креновиц, из газеты.
— Из персонала Реда Лейфсона?
После минутной заминки голос ответил: — Ну да, иногда я и с ним работаю. Нам, значит, сообщили, что вас видели с Карбайдом за ужином в «Серебряной шпоре», вот мы и подумали, что вы, может, знаете, где он сейчас.
— А я вот не знаю, — ответила она резко. — Но хотела бы знать, какое вы имеете право стучать по ночам в дверь к чужим людям.
— Да я и не стал бы стучаться, сударыня, не увидь я у вас света, а так я решил, что вы уже встали.
Застегнув «молнию» на брюках, Ал попытался поцеловать Эди на прощание,
— Я что-то не расслышал ваших последних слов, — заявил голос.
— А я ничего и не говорила, — отрезала Эди. — По-моему, вам пора убраться отсюда и оставить меня в покое. — Тут она вдруг вспомнила, что должна задержать репортера как можно дольше.
— То, что я ужинала с мистером Карбайдом, лишь воздает честь прекрасному человеку…
— Это кому же? Миссис Карбайд?
— С вашего позволения, я говорю о мистере Карбайде! — пролаяла Эди. — После всего, что случилось, мистер Карбайд не хотел, чтобы я чувствовала себя одиноко и скверно в тот день, когда его назначили начальником полиции… Поэтому он и пригласил меня поужинать.
— За пределами штата?
— Он пригласил меня поужинать, — Эди уже вошла в форму и выплевывала ядовитые слова с привычной ядовитой интонацией и в привычном темпе. — Я приняла приглашение. Некоторое время спустя он сказал мне: «Эди, это было чудесно, но теперь мне пора возвращаться к Эвелин». Он отвез меня домой, а затем…
— В таком случае вы расстались буквально несколько минут назад, потому что его дома еще не было.
Слова репортера прервал злобный собачий лай.
— О, вот теперь мне пора! — весело воскликнул репортер. — Да, и еще: для американки вы очень хорошо исполняете танец живота, миссис Крамнэгел.
Прислушиваясь к лаю собак, Эди внезапно улыбнулась. Она совсем забыла предупредить Ала о доберман-пинчерах, которых держал на дворе ее сосед. Поспешно бросившись в кухню, она поглядела в открытую дверь и заметила человека в плаще, мелькнувшего во дворике и скрывшегося из виду. Как раз в этот момент солнце вырвалось из туч и величественно засияло, пролив свет и тепло на блестящую от росы траву и подрагивающие листья и ослепив Эди. Она закрыла глаза и радостно пила непривычный воздух раннего утра. Эди надеялась, что собаки, которых хозяин уже усмирил, успели все-таки вцепиться в костлявый зад Ала. Он вполне заслужил такое наказание, этот обманщик со всеми его печальными разговорами об одиночестве, этот раб своих желаний. Эди тихо притворила дверь, отгораживаясь от внешнего мира, но даже не стала запирать ее. Она любит его. Сейчас, оставшись одна, Эди была абсолютно в этом уверена. И даже если он в настоящий момент ее не любит, Реду Лейфсону не составит, наверное, труда, убедить его в обратном. Хорошо было жить, да еще в краю Свободы.
14
Разочарованию сэра Невилла не было предела. Нет, это просто невероятно: идет четвертая неделя, а все сообщения из Лайберна говорят о довольном, успокоившемся человеке, с головой ушедшем в тонкости созидания церкви, обреченной на тошнотворное уродство из-за беспредельной вульгарности проектировавшего ее архитектора и тупого символизма, обуревавшего вдохновителя ее строительства, которому вся жизнь представлялась лишь битвой тьмы и света. Согласно получаемым сообщениям Крамнэгела иногда посылали и в поле — сажать картошку, шпинат и капусту. С сельскохозяйственных работ великан возвращался в свой добровольный плен лишь с наступлением ночи. Он брел устало, но весь так и сияя от сознания, что хорошо потрудился, излучал ангельское благочестие.
— Я больше не способен понимать этого человека, — стонал сэр Невилл. — По его милости самые святые порывы души выглядят как жалкие потуги ханжи-фарисея казаться самому себе порядочным. О, как я сожалею, что своими выстрелами он проложил себе дорогу в мою жизнь, как я желал бы, чтобы этого никогда не случилось! Как бы желал, чтобы у него хватило порядочности дать мне избавление от этого! Но что толку в желаниях?
— Я тут размышлял кое о чем, — заметил Билл.
— И что же вы надумали?
— Если человек способен помочь тюремным властям сорвать побег, при этом безо всякой задней мысли, то есть намерения к ним подлизаться, действуя исключительно под влиянием душевного порыва, то уместно предположить, что именно тюрьма без решеток и пробудит в нем чувство чести. То есть раз ему доверяют, он не может злоупотребить оказанным доверием.
— Ну вот, теперь вы заставляете меня терзаться и страдать.
— Почему же?
— Потому, что я не могу не оценить абсолютную точность ваших умозаключений. — Сэр Невилл беспомощно водил пером по промокашке. — Итак, по-вашему, — снова заговорил он, — подстрекнуть его к побегу может возвращение в обычную тюрьму с решетками?
— Но нет гарантии, что и это поможет, — ответил Билл. — То есть либо мафия, либо бешеные мальтийцы разорвут его на части?
— Либо он выбьется в начальники тюрьмы.
— Вы всегда были оптимистом, — невольно улыбнулся сэр Невилл.
— Я вообще не думаю, что стоит ставить на возможность его побега. Ставить на это — значит принимать решение, возлагая при этом всю ответственность опять же на него самого.
— Иначе говоря, это значит принять решение чисто по-британски, прийти к компромиссу. Но компромисс ведь вполне может принести практические плоды, потому что никто не ожидает ничего подобного от такого столпа морали, как я.
— Но получите ли вы достаточное удовлетворение, позволив ему бежать, если считаете себя обязанным внести весомый вклад в обретение им свободы?
— При чем здесь удовлетворение? — резко отмахнулся сэр Невилл. — Надеюсь, я еще не превратился в старую развалину, нуждающуюся в ежедневной порции удовлетворенности. Благодарю покорно, но я для этого слишком большой прагматик. Я всего лишь хочу избавиться от него, хочу, чтобы он вышел из-под моей юрисдикции; и не потому, что наши законы плохи или хороши, а потому, что он сделал их беспомощными. Я даже не питаю к нему сочувствия, я просто глубоко обеспокоен. Весь ужас не только его положения, но и нашего я осознал в тот момент, когда в зале суда его разобрал смех. Я внезапно увидел всех нас его глазами и почувствовал, что смешон. А почему? Очень просто — потому, что в тот момент я и был смешон. Как и все остальные.
— Да, но когда его здесь уже не будет, — стоял на своем Билл, — не начнете ли вы думать, что мы должны были изыскать законную возможность освободить его?
— О боже, — вздохнул сэр Невилл, — дожить бы еще до того дня, когда его здесь уже не будет. Нет, Билл. Мы ведь тщательно изучили все, как говорится, пути и возможности и не упустили ни одной мелочи. И никакого законного конституционного способа избавиться от него мы не нашли. Тот странный американец, Элбертс, как раз сказал мне тогда за обедом, проходившим в атмосфере сдержанной истерии, что даже самые блестящие конституции устаревают со временем и с непредсказуемым развитием прогресса. Прибытие в Англию начальника полиции американского города с револьвером за пазухой и есть один из непредсказуемых шагов этого самого прогресса, а если наш гость окажется лишь первой ласточкой и вслед за ним на наши берега слетятся его сотоварищи и начнут навещать пабы, отправляя на тот свет стариков шотландцев, то нет никакого сомнения в том, что по прошествии времени будет создан и соответствующий механизм для решения подобных ситуаций — ведь наша юридическая система бредет от прецедента к прецеденту, как человек, переходящий реку вброд, ступает с камня на камень. Но сейчас пока случай беспрецедентный, и несчастному правосудию с его завязанными глазами не отличить Крамнэгела от заурядного профессионального убийцы. Потому-то я и не испытываю особого подвижнического желания изменить закон. Гораздо легче изменить место пребывания Крамнэгела.