Краса русской армии братья Панаевы

Поселянин Е.

Превосходный наездник, Гурий принимал участие на скаковых состязаниях в Вене, где брал высокие призы. Существует его карточка, на которой он изображен перелетающим над крышей хаты. Ему приходилось падать, и от сотрясения повредил себе слух. В виду его полезности для службы, он тем не менее продолжал служить, но ослабление слуха его сильно удручало и придавало ему выражение грусти. Когда он умирал, это выражение сошло с лица, и хотелось спросить: «Ты теперь слышишь?»...

Третий брать Лев Панаев, бывший фельдфебелем в родном корпусе, послужив в полку, определился на некоторое время сменным офицером Николаевского кавалерийскаго училища и имел на молодежь несомненно сильное влияние. Ее покоряла

молодому офицеру его привязанность к ней и желание ей добра. В его дневнике сохранились некоторые штрихи, которые ярко выставляют его отношениe к этой молодежи. Вот, например, он однажды с юнкерами своей смены отправляется на бал в один из институтов и при этом вспоминает, как ездил на такие балы и сам в качестве юнкера. Поведение юнкеров на этом балу приводит его в восхищение. Они со всеми приветливы, танцуют неутомимо и рыцарски оказывают внимание одинаково барышням хорошеньким и некрасивым. Когда пришла пора ужина, они позаботились, чтобы заняла места раньше всех другая молодежь гражданских учебных заведений, и тогда лишь разместились сами.

У него было несколько юнкеров, которые особенно близко приняли к сердцу его взгляды, и служба которых его особенно интересовала. Один из них был юнкер Алексеев, сын генерала, возвысившегося до видного поста нашего верховного главнокомандующего. Панаев в таких восторженных выражениях говорил молодому юнкеру о своем любимом Ахтырском полку, что возбудил в нем желание выйти в этот полк. Для Панаева не могло быть ничего приятнее, как обогащение полка выдающимся офицером с идеальными взглядами, но родные желали видеть его в одном из гвардейских полков. В молодом человеке шла борьба, и Панаев заботливо и чистосердечно судил самого себя, не оказал ли он на юнкера Алексеева в выборe полка какого-нибудь нравственного давления, и, тщательно исследовав дело, оправдал сам себя. Без всякого послабления дисциплины он был для юнкеров тем, чем единственно и надо быть в таком положении, заботливым, глубоко преданным их интересам старшим товарищем.

Деля с братьями их глубокую религиозность и имея кромe того в себe художественную жилку, Лев Аркадьевич любил заниматься иконописью. Прекрасный, как вce братья, служака, Лев Аркадьевич отличался особою любовью к матери. Находясь гдe-нибудь в гостях и будучи характера общительного, он спишил, тем не менее, вернуться домой, зная, как дорожит мать его присутствием. Всею душою Лев был предан военному званию. Любя вообще книгу, он разыскивал сочинения, которые своею настроенностью были ему близки по душе. Так, он разыскал некоторую редкость, появившуюся в русском переводе в 1787 году книгу французскаго автора "Советы военнаго человека сыну своему". Эта книга полна самых идеальных взглядов на военное звание и дышит воинским аскетизмом. От души восхищался Лев Панаев проведенными в ней взглядами, и, много почерпнув в ней для себя, решил поделиться ею с русской армией. Он издал ее в 1912 году старинным шрифтом, не меняя в ней ни одного слова.

Вот, например, какой дает автор совет вступающимъ в армейскую службу:

– «Любите военное знание больше всех других. Любите его до исступления. Если вы не думаете беспрестанно о воинских упражнениях; если не хватаетесь с жадностью за военные книги и планы; если не целуете следа старых воинов; если не плачете при рассказах о сражениях; если не умираете от нетерпеливости быть в них и не чувствуете стыда, что до сих пор их не видали, хотя бы это и не от вас зависело, то сбросьте как можно скорее мундир, который вы бесчестите".

Bce братья Панаевы, как прекрасные наездники, выскакивали много призов, и полученные деньги употреблялись ими на поездки по монастырям. А Борис Аркадьевич даже провел на Валаамe несколько месяцев, скрывая свое офицерское звание, и неся трудные послушания. Вообще братья бытом своим напоминали тех воинов первых веков христианства, которые

под воинским долгом скрывали жажду духовных подвигов и кончали жизнь свою в муках за Христа. Такой смерти жаждали и братья Панаевы. После их смерти духовник их открыл матери, что в них, как в тех древних мучениках, была жажда положить жизнь за вepy, погибнуть в бою за Русь православную.

Японская война заставила Бориса Панаева на время расстаться с родным полком. Он был командирован в пограничную стражу и стоял со взводом на охрайне железной дороги, пропуская нескончаемую вереницу обозов и войск, чтобы уйти последним, отстреливаясь хладнокровно от наступавших японцевъ. Он участвовал в славных делах у Янтайских копей, и командовавший в этом деле генерал с восторгом вспоминал молодого офицера. В эту "пограничную" пору его жизни его посетил один русский военный писатель, который вспоминал объ этом свидании так:

«Во всем обиходe его жизни чувствовалось, что он и солдаты одно. На вопрос, не скучно ли ему на его посту, он отвечал, что нет, что скучать ему некогда, что «дела много». Казалось, какое может быть дело на заброшенном посту с 20-ю человеками команды и 20-ю лошадьми. А подтверждение его слов видно было во всем: в той работе, которая должна быть им применена, чтобы добиться того, что он сделал из своих людей.

Через несколько лет после Японской войны Борис Панаев, бывши штаб-ротмистром, поступил в офицерскую кавалерийскую школу. Как-то пoслe учебной езды Панаев ехал шагом по опустевшему манежу. По воспоминанию товарища-офицера, тут произошла такая сцена:

«Вдруг с его головы как бы нечаянно падает фуражка. Он отдал лошади повод. Подъехал на ней к фуражке, лошадь зубами схватила фуражку и подала ее всаднику.

– Ого, да она у вас ученая, - сказал я, подъезжая к Панаеву.

Он сконфузился за свою любимицу.

– Это очень полезно, сказал он мне: в поле иногда ветром сдунет или за ветку зацепишься и уронишь фуражку. Не нужно слезать. Но она и больше умеет.

И, ездя шагом, он ронял, как бы терял, то платок, то портсигар, и лошадь сейчас же замечала потерю, останавливалась, находила и подавала всаднику. Потом он прыгал на ней через один поставленный стул, заставлял ее ложиться.

– Моя любимица, сказал он, слезая и нежно лаская лошадь: мы с ней сюда вместе в вагоне ехали".

Панаев был прирожденным писателем, таким который берется за перо, когда в нем назреет какое-нибудь выросшее из глубоких корней убеждение. Слог его соответствовал вполне его характеру: точный, ясный, сжатый, сильный, определенный. Много в военной печати говорилось о небольшой его брошюре «Офицерские аттестации», где проводилась мысль о том, чтобы офицеры ежегодно аттестовались комиссией, избранной из их же среды. Он выработал и такие аттестационные бланки, которые охватывают весь решительно служебно-нравственный облик офицера. Трудно проводимая в жизнь, эта мечта обличала юношески чистую душу автора.

Но самые благожелательные для него практические последствия имела помещенная им в «Вестнике русской конницы» горячая статья под заглавием «Пика», в которой он настаивает на невозможности существования конницы без пики. Пику он считал символом кавалерийского ураганного удара. Возбужденный Панаевым вопрос о пике разрешился тем, что всей коннице придали пику. Это торжество пики было для Панаева великой радостью, и ознаменовать эту радость он решил необыкновенным образом: ехать на богомолье. Из Межебужья (Волынской губернии), где стоит Ахтырский полк, он верхом ездил к чудотворной иконе Ахтырской Богоматери, именем которой назван полк, что составляет в оба конца 1200 верст. Все это время он держал в руке пику, чтобы показать ее необременительность.