Краса русской армии братья Панаевы
Шрифт:
Наконец, последним его трудом была книжечка «Командиру эскадрона к бою». Она полна кавалерийской удали, натиска и решимости. Панаеву пришлось смертью поддержать свое ученее об атаке, а вот как он ее в этой книжечке определяет:
– "Раз решена атака, она должна быть доведена до конца, т.е. до последнего солдата. Поворот солдат во время атаки недопустим ни в каком случае, - ни проволоки, ни волчьи ямы, - ничто не служит оправданием «ретирады». Жалок начальник, атака части коего неудалась, отбита, а он и цел и невредим. Пагубно злоупотреблять атаками: отбитые и бесполезные развращают войска. Но, когда часть уже пущена в атаку, она должна твердо помнить: "либо победа, либо смерть, - другой исход атаки преступен и должен караться
Недочеты, обнаружившиеся в постановке нашего военного дела во время японской войны, глубоко печалили Панаева. Он понимал, что армия должна подтянуться и неустанно работать. С этой целью он устроил у себя в полку кружок «тревожников», члены которого должны были постоянно быть, так сказать, на чеку. Тревоги производились в самое неожиданное время, поздно ночью, или тогда, когда уставшие после дневной службы офицеры мирно беседуют после обеда за кофейком у топящегося камина. «Все для родины», - таков был девиз этого идеальнаго офицера.
Естественное влечение к семейной жизни, личные удовольствия, выгоды, покой, сама жизнь, наконец: все заранeе было обречено им в одну высокую жертву - для Poccии. Высота миросозерцания этого молодого офицера выразилась в письмe, написанном им в 25-летнем возрасте. Рассуждая о счастьи для убежденного военного смерти в бою, он пишет так:
«Убитым на войнe быть - что выше, почетнее для военнаго... Как привлекательна смерть впереди и на глазах своей строевой семьи. Но это смерть легкая. Есть смерть почетнее, зато и во много тяжелee. Это смерть кавалериста-разведчика, в одиночку и ночью и в бурю пробирающегося оврагами и лесами, вдали от своих следить за противником. Его смерти никто не увидит. Как исполнил свой долг, никто не узнает. Если тело найдут случайно, запишут «убитым». Да, если и тела свои не увидят, зачислят «без вести пропавшим». Так умереть я бы желал.»
В этом юношески чистом порывe безграничного, крайнего самоотвержения как бы слышится тайный шопот души: «Если тебе нужна моя жизнь, возьми ее. Не прошу взамен ни славы, ни этого отблеска последнего яркого подвига. Пусть умру, неведомый. Пусть никто не узнает, как я любил тебя, Россия, как я нежно и заботливо о тебe думал, как я тебe честно служил, как я за тебя беззаветно и невидимо умирал. И пусть моя к тебе любовь останется ненарушимой тайной моего сердца, покорно и с радостью исшедшего за тебя кровью!
Какую привязанность со стороны солдат получал Панаев за свою заботу о них, свидетельствуют безхитростные солдатские письма. Вот два письма солдат из команды Заамурского округа пограничной стражи, бывших раньше у Панаева в обучении. Узнав, что Панаев находится недалеко от них, они пишут так:
"Уведомьте нас, где наш батинька находится, в какой они сотне, их благородие поручик. Мы очень об них тужим и спрашиваем друг друга, где наш учитель. Мы очень желаем к ним попасть служить. Когда мы его повидим, обцеловали бы им ноги и руки, но верно мы их недостойны видеть."
Другой пишет еще картиннее:
"Если кто с ними хотя мало служил, то, если куда отправляют его, то он цельный день плачет и говорит: "куда я пойду от отца своего" - и не идет. Я жизнь положу за такого командира. У меня отца такого не было."
Какая пропасть отделяет это отношение русского офицера, который становится старшим братом подчиненного ему солдата, от той зверской муштры, которая знаменует собой проклинаемое ими звено между немецким офицером и солдатом. Когда Борис Панаев кончал офицерскую кавалерийскую школу, начальство всячески желало удержать его в постоянном составе школы, как идеального инструктора. Преподаватели за спиною его говорили, что он знает предмет, из которого ему предстоит экзаменоваться, лучше их самих. На экзамене ковки лошадей Панаев подковал все четыре ноги, пока другие офицеры возились с одной ногой, и подковал так, как не подковал бы сам Мосс, лучший в столицe английский кузнец, у которого куют богатые офицеры гвардейской кавалеры. Но на Bce
Летом, перед началом войны, Ахтырский полк был вызван в лагерь Красного села под Петроградом, и тут за месяц до своей геройской смерти Панаев беседовал как-то с приехавшим навестить его родственником. Он высказал ему свое предчувствие, что война неминуема, и родственник заметил, что для военного человека самое желательное - смерть на войнe.
– Какая смерть, Борис, по-твоему, самая лучшая, при каких обстоятельствах?
– Конечно, сказал убежденно Борис, самая красивая смерть перед своим эскадроном.
– Конечно перед своим эскадроном, согласился родственник.
Борис задумался, потом, наклонившись к гостю, как бы для того, чтобы задушевнее высказать ему свое очень дорогое для него признание, шепнул:
– Нет, есть смерть еще лучше.
– Какая?
– А вот в дальней глухой разведке... Так, чтобы сделать свое дело, послать полезное донесение, и не вернуться...
– Чем же это лучше?
– А потому, что смерть перед эскадроном немножко театральна.
И невольно при таком рассказе хочется воскликнуть: «Странные, необыкновенные, святые люди! Только труд, только долг, только самоотвержение - и никаких себe наград. Даже заветный Георгиевский крест их не манил. Одного хотелось - сделать дело и полететь к небу, к ожидающему Богу, Который Один силен награждать по достоинству таких людей.
Нам скоро придется проститься в раcсказe с Борисом Панаевым, совершившим величайший подвиг, заповеданный Христом, отдавшим душу свою «за други своя». Но перед тем поклонимся этому идеальному человеку, и порадуемся, что на Руси родятся и живут и украшают русскую жизнь такие люди. Как умел Борис Аркадьевич понять сердце человеческое: к нему шли за советом в самых разнообразных случаях, и всегда после беседы с ним становилось легко на душe и сердце смирялось. Кто видел Бориса Аркадьевича в церкви на молитве, никогда его не забудет. В каждом движении его, когда он перекрестится, чувствовалось великое напряжение души, в молитвe возносящейся к небу. Счастливый, светлый, благой, - никакого раздвоения, столь пагубного для жизни, столь привычного в русской мягкой природе, не знал Панаев. Он хотел правды и достигал ее, нашел в себе живого Бога и поклонялся Ему в неугасающем восторге. Любил свою родину и работал на нее, непокладывая рук.
Люди со столь ясно выраженной печатью небесности всегда будут приняты в жизни неодинаково всеми. Они предъявляют к жизни слишком высокие требования, и жизнь отвечает им своими уроками. На открытом, ясном лице Панаева можно заметить выражение тихой грусти. Он слишком глубоко вдумался в жизнь, чтобы отдаваться безотчетной радости бытия. Он хотел от жизни многого, и мечты его разбивались. В этом обычная трагедия одинокого, прекрасного человека, переросшего окружающих. И вот, он стоит теперь перед вами, молодые военнослужащие, в своей кристальной чистоте и правде. Все подробности его жизни сливаются в блеске одной согласной красоты. Пусть же он светит военной молодежи, ее старший товарищ, ограждая ее от соблазнов, которые он сам знал и которые в себe победил. Соблазны эти нашептывают и кричат ей в уши: «Молодечество и удаль - это разгул без удержа, это разливанное море вина, это карты с их поджигающим азартом, это доступные женщины". И пусть при таких словах встает тогда перед нею его непорочный образ и задушевно ответит: Не так, не так. Это все - безумная растрата сил, нужных солдату всякую минуту; это ослабление в будущем бою решительного удара; это преступление в ремесле воина... Трезвенная, упорная работа, всегдашняя подготовка боя, - вот жизнь офицера.