Красавица
Шрифт:
— Тебе известно, что именно со мной произошло, — заявила я. — Я тоже хочу знать.
— Не наверняка, — возразил он, глядя на Доброхота. — Но я догадываюсь.
Я уселась, поджав ноги. Мой спутник стоял, засунув руки в карманы, вполоборота ко мне.
— Так расскажи. О чем догадываешься?
— Боюсь, тебе не понравится, — извиняющимся тоном проговорил он, тоже усаживаясь на стенку и не спуская глаз с коня.
— Что? — не отставала я.
Он вздохнул:
— Как бы тебе объяснить? Ты смотришь на здешний мир — мой мир — теми же глазами, какими смотрела на прежний, привычный, в котором жила с родными. Неудивительно, ведь другого мира и других глаз у тебя не было. Однако здесь все по-иному. Здесь другие законы. Некоторые понять несложно — например, на деревьях в саду круглый
Я хотела возразить, хоть и боялась, что, если перебью, он раздумает объяснять, — однако он остановил меня, помотав головой:
— Подожди. Нет, я знаю, ты уже привыкла к моему облику, насколько это возможно, тебе интересно мое общество, ты благодарна, что участь твоя оказалась не столь неприятной, как ты ожидала. Пребывать на столе в виде коронного блюда или быть заточенной в темницу на веки вечные, разумеется, куда страшнее. — (Зардевшись, я потупила взгляд.) — Никогда не любил «Королеву фей», слишком много там переврали, — добавил он ни с того ни с сего. — Но тебя я не виню. Как я уже говорил, у тебя нет оснований мне доверять, зато отличные основания испытывать недоверие. А из этого недоверия проистекает недоверие ко всему остальному, что не укладывается в привычные рамки. Ты отрицаешь существование всего непривычного и необычного. Не замечаешь, не слышишь, не видишь — для тебя его не существует. — Он задумчиво наморщил лоб. — Я помню по твоему рассказу, как в первую же ночь тебе почудилось что-то странное в саду, и, напугавшись (хотя испуг вполне оправдан, я сам в первое время пугался), ты стала закрывать глаза на все остальное.
— Я… я не специально, — пробормотала я, удрученная получившейся картиной.
— Бессознательно, скорее, но ты отвергала меня всем своим существом — как поступил бы любой разумный человек, столкнувшись с таким, как я. — Он снова помолчал. — Знаешь, первый проблеск надежды мелькнул, когда я показывал тебе библиотеку. Ты ведь увидела и Браунинга, и Киплинга. А могла и не увидеть. Могла воспринять лишь Эсхила, Цезаря и Спенсера — привычных, знакомых по «прошлой жизни». Но потом, — продолжал он, словно рассуждая вслух, — я догадался, что это лишь воплощение твоей любви и доверия к книгам. Ни ко мне, ни к замку с его чудесами она никоим образом не относится. Появление птиц меня тоже обнадежило, однако и их сюда привела лишь твоя глубочайшая тоска по дому. Впрочем, какое-никакое, начало положено.
Он умолк и молчал так долго, что я, перестав надеяться на продолжение, начала сама придумывать следующий вопрос. Однако никак не могла сосредоточиться, отвлекаясь на странности собственного зрения. Все вокруг обрело непривычную глубину или объем, разнящиеся в зависимости от того, на что смотришь. Доброхот, например, выглядел прежним — серым в яблоках богатырским конем, милым и терпеливым. Но трава под его копытами как-то по-иному ловила свет и мягко колыхалась от чего-то еще, кроме ветра. Черная кромка леса под моим взглядом задрожала и расплылась, как чернила на мокрой бумаге, напомнив о странных паучьих тенях, которые, дрожа, бегали по саду той самой первой моей ночью в замке. Однако увиденное (или примерещившееся) сейчас страха не вызывало. «Глупости, — подумала я. — Неужели ты взаправду видишь то, о чем он говорил? Что такое с моими глазами?» Я поймала себя на том, что начинаю моргать или жмуриться, когда сморю на Чудище в упор. Он тоже ничуть вроде бы не изменился — такой же огромный, косматый и темный, но какое-то неуловимое отличие чувствовалось. Как узнать, должна я видеть то, о чем он говорил, или нет? Той ночью творилось что-то странное. И сейчас творится.
— Вчера вечером, — наконец продолжил он, — когда ты потеряла сознание, хорошо это или плохо, но я отнес тебя на лежанку в другой комнате. Я собирался позвать твоих горничных
— И я теперь всегда буду чувствовать, где ты находишься? — задумчиво протянула я.
— Может быть. Вероятно. Я ведь всегда знаю, где ты, хоть вдали, хоть вблизи. Это все перемены, что тебя тревожат? Только то, что ты теперь чувствуешь мое приближение?
Я покачала головой:
— Нет. Я стала по-другому видеть. Что-то с красками. И ты тоже смотришься как-то непривычно.
— Я бы на твоем месте не волновался, — хмыкнул он. — Как я сказал с самого начала, тебе ничего не грозит. Пойдем обратно?
Я кивнула, и мы двинулись к замку. Доброхот, ухватив напоследок несколько былинок, поспешил за нами. Я молчала, погрузившись в раздумья, Чудище тоже.
Остаток дня прошел как обычно. О своих обострившихся чувствах я помалкивала, а к вечеру я уже почти перестала замечать и необычную прозрачность воздуха, и непонятный оттенок цветочных лепестков, и непривычные звуки, не являвшиеся звуками в строгом смысле слова. На небе в тот день пылал невиданно прекрасный закат, и я застыла, любуясь его бесконечной красотой, пока не потускнели последние розовые нити и ранние звезды не разбежались по своим привычным местам. Наконец я оторвала взгляд.
— Прости, — сказала я стоящему рядом Чудищу. — Первый раз вижу такой закат. Дух захватывает.
— Понимаю.
Очарованная и потрясенная, я отправилась наверх переодеваться к ужину. На кровати меня дожидалось воздушное кисейное облако в кружевах и серебряных лентах, мерцающее собственным неярким светом. Когда я вошла, уголок пышной юбки робко приподнялся, словно невидимая рука хотела снять платье с кровати, но передумала.
— Боже правый! — возмутилась я, вынужденная оторваться от красочных картин перед глазами. — Мы это уже много раз проходили. Ничего подобного я не надену. Унесите.
Платье повисло в воздухе, словно сияющая звезда, и твердая уверенность, что я такое не ношу, не помешала взглянуть на него с легким сомнением. Оно было прекрасно. Прекраснее всех предыдущих изысканных нарядов, которые подсовывал мне мой эстетствующий ветерок.
— Ну? — не вытерпела я. — Чего же мы ждем?
— Трудновато придется, — сказал голос Лидии.
Не привыкни я к их молчанию, теперешняя тишина показалась бы мне зловещей. Даже атласные юбки шелестели почти бесшумно. Мне вдруг стало неуютно. Что они там замышляют? Платье, вспорхнув, повисло небрежно на дверце гардероба, и ветерок принялся помогать мне выбираться из прогулочной одежды. Однако едва я наклонилась, пытаясь выпростать волосы из стягивающей их сетки, как меня окутало то ли туманом, то ли паутиной, и я увидела, отбросив наконец непослушные пряди с лица, что стою в облаке мерцающей кисеи, так и не убранной в шкаф — вопреки всем протестам.
— Что вы делаете? — изумилась я. — Никуда я в этом не пойду! Снимайте. — Я принялась искать шнуровку или пуговицы, но ничего не нащупала, платье сидело как влитое или пришитое, — возможно, так и было. — Ни за что! — продолжала возмущаться я. — А это еще зачем? Я ведь сказала — нет! — На ноги сами собой наделись туфли на золоченых каблуках, усыпанных бриллиантами, а на запястья нанизались опаловые и жемчужные браслеты. — Прекратите! — велела я, окончательно разозлившись. Волосы начали закручиваться в замысловатую прическу, но я решительно выдернула бриллиантовую шпильку, и они рассыпались по плечам и спине. Шпильку я швырнула на пол, удивляясь одновременно, почему волосы щекочут голую кожу. Я опустила взгляд — и ахнула. Это корсаж? Одно название! Стянув с пальцев невесть откуда взявшиеся сапфиры и рубины, я отправила их к бриллиантовой шпильке. — Вам это с рук не сойдет! — прошипела я сквозь зубы, скидывая туфли. Рвать платье, при всей моей злости, было жаль, поэтому я вновь принялась искать застежки. — Это же королевский наряд, — увещевала я пустоту. — Как вы не понимаете?