Красная лошадь на зеленых холмах
Шрифт:
Ахмедов повернулся к Зубову.
— Спать, Владимир Петрович. Встаем в полпятого. Что делать с этим трактористом?..
Они вполголоса заговорили о водителе дизель-элекротрактора, который срывал всю работу, не торопился. То ли боится клык рыхлителя сломать, то ли задается. Так или иначе, автоскреперы стоят, а морозы с каждым днем сильнее. Может, попробовать буровзрывной способ?..
— Все, спокойной ночи… Еще газет не читал…
Парни остались одни. Обида и радость попеременно одолевали Алмаза.
— Спать? Еще десять часов всего.
— Зато вставать в четыре… — хмуро сказал Зубов и добавил привычно-громко: — Не горюй!
— Видал? — бормотал Зубов про себя, раскладывая удостоверения по карманам. — Видал? И у тебя будут! Главное — бить в точку. Это мой совет. Я, конечно, не Ахмедов, но и я кое-что значу…
— Спасибо, — тихо сказал Алмаз. — Я внимательно тебя слушаю.
— Конечно… не та нынче стройка. Ахмедыч говорил: первые месяцы наши по восемьсот-девятьсот получали. Веришь — нет? А сейчас — четыреста, триста. А зимой, сам понимаешь, и того меньше. Конечно, не в деньгах дело, но все-таки! Эх, жил я на Севере, на Талнахе, палатки в три-четыре слоя, и тоже — проведено отопление! Сейчас там цивилизация, дома. А раньше, бывало, идем в кино — друг за дружку держимся. Вдоль палаток, вдоль палаток, ветер ледяной может в тундру укатить. Говорят, находили весной сапоги или шапку. А человека уже нет — песцы съели или волки. Героизм! Когда очень трудно, о деньгах не думаешь. Хотя на материке этого не понимают. Слышишь? Лешка вернулся…
На улице кто-то отчаянно пел:
— Как лодная мен-ня мать провожж-жала… так и вся моя родня набежж-жала…
— Ну, любимую поет, — усмехнулся Зубов. — Это у него надолго. — И, покосившись на Алмаза, сказал: — Парень — золото. Безотказный — как штык. В буран ли, чего ли — встанет, пойдет. О нем в кино не видел? Это, брат… Только он со своей Таней робкий. Все тянет. Пора бы уж свадьбу!
Дверь с треском распахнулась, осела снежная туча и, сгорбившись, прижав палец ко рту, вошел в расстегнутом пальто Леша Путятин. Морща лоб от восхищения перед песней, он еле слышно допел:
— Над горой горит звезда… топай-то-опа-ай!.. Вовка Зубов за рулем… кверху… Ой, ой, не буду.
— Ладно, — вдруг обиделся Зубов. Голубые глаза стали очень серьезными. — Хватит. Ложись спать. Вставать рано. Проводил?
— Ну, — хмуро буркнул Путятин. Он разделся и пошел к кровати. — Слышал новость?
— Какую?
— Нынче опять лето будет. Постановили.
— Еще пил, да? Дурило. Пальто нараспашку. Схватишь воспаление легких…
Вскоре Зубов и Путятин легли спать. Алмаз вынужден был тоже лечь, а хотелось излить душу. Но что же делать, если с утра — на работу. В конце концов, успеет поговорить с парнями — впереди зима, весна, лето… Если бы он только знал — что впереди?
В темноте он видел, как за окном вспыхивает неровный свет снега, слышал, как дребезжит пластинка на крыше вагончика… Рядом с Алмазом спала навытяжку зима, у нее были синие глаза Нины…
2
Стало раньше светать, погода менялась семь раз на дню. Метельный
То буран заметал овраги, курился на высоком берегу над Камой белыми пухлыми шарами, то вдруг становилось тихо, нажимали солнце и мороз, и было непонятно: то ли светом жжет лицо, то ли холодом.
В подветрии, под крышами деревянных вагончиков, иной раз появлялись сосульки, они мерцали в сумерках и забивали в ржавый наст звонкие капли. У деревьев возле озера обозначились воронки, их то и дело заносило снегом. В поле снег был цветной, на солнце переливался карамелью. К вечеру обочины шоссе чернели.
И вдруг в один из таких вечеров Алмаз узнал, что приехал Белокуров.
Ему сказал об этом Путятин. Была суббота, чумазые после работы парни собирались в баню. Алмаз уронил мочалку.
— Бе… Белокуров? Какой?.. Он же учится?
Путятин, не замечая, как перепуган Алмаз, пробурчал-пропел:
Белокуров учится… на физмате мучится… Эх, загулял-загулял-загулял палнишка-палень… шалаво-золотой…— Что ты говоришь?! Ты неправильно говоришь?..
— Таня сказала. Жениться приехал. Сам понимаешь. У него же тут девушка.
Алмаз сидел, оглушенный этой радостной и одновременно пугающей вестью. Тяжкий стыд жег его. Что он скажет Белокурову? Ох, поздно, поздно приехал Белокуров. Так поздно! Алмаз бросил девчонок, бросил родную бригаду. Он плохой, он темный, он себе самому непонятный… Ничего теперь не исправить. Легче самолет склеить, чем их дружбу. Что теперь ему делать? Как он в глаза посмотрит Белокурову?
Сердце бешено колотилось. Наскоро одевшись, он побежал к автобусу. Он ехал до конца маршрута — в Новый город, в Белые Корабли, насколько Алмаз помнил, там Белокуров бывал редко.
«А если все-таки мы сейчас встретимся?! Что я ему скажу — честному, прямому? Что я скажу бывшему пограничнику? Нечего мне сказать. Но как же так?! Разве я преступление совершил? Имел право перейти на более трудную работу? Имел. Ну и ушел. Сколько мне можно женским делом заниматься, мастерочками-скребочками? Тем более… там, без Белокурова, этот Руслан, который волосы перекрасил в золотой цвет… он опозорил всех, втянул в авантюру. А теперь, говорят, вернулся из отпуска и с помощью Сафы Кирамова бригаду перебросил на какой-то сверхсрочный участок — тем самым Руслан пытается одним рывком вернуть славу, смыть позор. Но позор — хуже нитрокраски, не так-то быстро его смоешь… Белокуров, конечно, туда теперь и не пойдет. Да они его и не пустят, Руслан Сибгатуллин и Сафа Кирамов. Нет, невозвратимо счастье!»
А что скажет Белокуров? Он скажет Алмазу беспощадные слова: «Ты бросил девушек. Они нежные. А ты их бросил. Я думал, ты их после работы провожаешь всех по очереди в общежития, чтобы никто не обидел. Я думал, ты им стихи читаешь. Я думал, ты чистый н надежный, каким был. Я думал, ты уже нашел тех, кто лошадь к железной раме приковал! Быстро же ты переменился! За длинным рублем погнался? Я лично измерял рубли на Севере, на Востоке и на Западе — они одной длины. А вот совесть у людей разная. Бывает, не больше пятака. Сядет навозная муха — и закроет! Во-от такая малюсенькая совесть! Даже если вписать слово «совесть» в эту совесть, не хватит места для мягкого знака. Эх, ты!..»