Красная роса (сборник)
Шрифт:
про еду, она ничего не стоила против той драгоценности, которую держал в руках. Верил, что
написала ему жена те самые сокровенные слова, которые носила в душе с того дня, как
поженились, но, обладая железным характером, никогда не произносила их вслух, не сказала их
и во время прощания. Он это хорошо понимал, так как верил, что есть в человеческой душе
такое большое и высокое чувство, которое не высказать словом, а уж коли так, то стоит ли
искать такие слова, которых,
слово и потеряет свою магическую первозданную силу. Он хорошо знал цену этому богатству.
Насобирал его немало на своем веку. Не нашел нужных слов, хотя и жили они в душе, для
матери, не излил их и перед той, которую полюбил безумно, навсегда. Ушли в небытие самые
дорогие, самые родные люди золотой поры его юности. Аглая, неразгаданная и нераспознанная,
стала для него второй жизнью, затмила то, что было дорого сердцу. Но свои самые глубокие
чувства, самые лучшие слова она так никогда и не высказала вслух. Он не имел за это к ней
претензий, главным для него было понимание того, что эти чувства в ней жили, светились в
глазах, звучали в голосе, передавались ему с каждым нежным прикосновением.
Он не спешил разворачивать лист. Перед глазами встал перрон, открытая дверь вагона,
черная бездонность тамбура и лучезарная фигура Аглаи с прощально поднятой рукой. И
последние слова: «Хлеб в кошелке… там тебе…» И судорожное всхлипывание. И платок
батистовый у глаз… Померкло солнце, отдалилась радость…
Ага, хорошо, что вспомнил… Надо обязательно не забыть взять ее фото. И сделать это нужно
сейчас. И вдруг увидел: на стенке, где раньше красовалась его актриса в разнообразных позах,
только потемневшие пятна на месте фотографий. Все сняла со стенки, не оставила ему ни одной.
Он не удивился и не обиделся — знал, как ревностно оберегала она пусть и небольшую, но
славу. Искал на столах, заглядывал в опустевшие ящики — нашел даже собственную
фотографию в красноармейской одежде, островерхой буденовке, а изображения жены так и не
нашел.
Из соображений конспирации швырнул собственное изображение на тлеющие угольки,
безразлично проследил, как сворачивалась фотография, как нервно дернулось его же, Андрея,
юное лицо, и брезгливо отвернулся: не так ли в какой-то неуловимый миг исчезает и сам
человек?
Пройдясь по комнате, успокоился, развернул лист.
«Андре!»
Не Андрей, а Андре. Так она называла его во время первого знакомства. Видимо,
упрощенно-грубым показалось Аглае его имя. Сначала он считал, что у нее такая манера не
дотягивать последние звуки в слове. Тогда еще не знал, кто она, каких
докопался, что была осколком случайно уцелевшего на обновленной земле старого, ненавистного
мира, — было поздно. Этот «осколок» глубоко проник в его душу, стал дорогим и незаменимым.
К тому времени он был уже сформировавшейся, зрелой, образованной и трезво мыслящей
личностью, уже не одними только эмоциями руководствовался, постиг, что самое прекрасное на
земле — человек, от какого бы корня он ни отпочковался.
Аглая была так беспомощна, так одинока и несчастна, так стремилась найти свое место в
жизни, опереться на чье-либо крепкое и надежное плечо.
«Вот и отцвела наша калина, отпели нам песни свои соловьи».
Всегда, от самого первого знакомства на Крещатике и до горькой разлуки, казалась ему
Аглая поэтической натурой. Откуда, из каких душевных глубин добыла она эти слова про калину,
про соловьиные песни? Их вынужденная разлука предстала перед ней как что-то страшное,
кромешное, и она готова была в своем воображении рисовать самой черной краской картины
будущего. Не в состоянии была понять одно: до их женитьбы этот «Андре» прошел такую школу
жизни, преодолел такие невзгоды, побывал в таких переделках, что подобное ей и не снилось.
Он не рассказывал ей об этом никогда, так как не любил ни вспоминать, ни кичиться прошлым.
Поэтому она не знала всех его глубин, недооценивала его жизнеспособности, решила, что,
оставаясь в тылу, он заживо ложится в могилу…
«Что бы ни случилось, как бы ни сложилась моя жизнь, но я навеки буду тебе благодарна,
буду преклоняться перед твоим мужеством, твоим рыцарским сердцем, твоим бескорыстием…»
Вот они, эти слова! Странные слова… Может быть, кому другому, какому-нибудь настоящему
рыцарю они и пришлись бы по вкусу, но ему… Не считал себя ни мужественным, ни
бескорыстным или настоящим рыцарем. Это он только казался ей таким, вернее — она хотела его
видеть таким.
«Ты, может быть, единственный увидел во мне человека и не из жалости, а из любви и
великодушия предоставил возможность быть человеком среди людей…»
— Дура! — добродушно ругнулся. — Нашла о чем…
«Ты, Андре, хорошо знал и видел, что я тебя никогда не любила, но ты никогда не подал
виду, никогда даже не упрекнул, не унизил, в твоей душе никогда не откликнулся зов твоих