Красная тетрадь
Шрифт:
В результате Коронину запретили до особых распоряжений выезжать из Егорьевска, у Веревкина конфисковали трехлетний и весьма интересный с научной точки зрения труд, а Давыдова перевели с негласного под гласный надзор полиции. Жилище Измайлова, естественно, никто не обыскивал.
Коронин полагал, что жандармов навел Измайлов, а Давыдов и сам Измайлов высказывались в том смысле, что виновником вполне мог быть таинственный штатский, так интимно осведомленный о жизни императорской семьи и съехавший из «Калифорнии» на следующий же день после злополучного обеда. Надя при встрече сделала вид, что незнакома
Через неделю после инцидента Измайлов приехал с докладом к Марье Ивановне Гордеевой. Марья Ивановна была очень внимательна, обо всем выспрашивала мнения инженера, и, казалось, не торопилась его отпускать.
На обратном пути Измайлова окликнули во дворе.
– Андрей Андреевич!
Измайлов обернулся и с крайним изумлением обнаружил стоящего по колено в грязном сугробе Волчонка. Эти дети всегда называли его Измаилом.
– Да?
Волчонок выбрался из сугроба и подошел ближе. Его сестер нигде не было видно.
– Андрей Андреевич, вы – провокатор? – спросил мальчик.
Машенька, которая наблюдала за инженером из окна, увидела, как он побледнел, поднес руку к лицу и едва ли не пошатнулся. Потом отвернулся и быстрыми, но какими-то неверными шагами пошел к воротам. Маша не знала, что именно сказал Измайлову один из противных Петиных отпрысков, но это явно причинило Андрею Андреевичу боль, и ее всегдашнее раздражение против элайджиных детей значительно выросло.
В комнату между тем вошла дожидавшаяся конца деловых переговоров Фаня.
– Приятный мужчина, – ответила она на вопросительный взгляд Маши. – Спокойный. И говорит складно. Я уж его знаю. Он у нас был. С Андреем про коммунизм и царствие Божие толковал. Мне руку поцеловал и сказал, что внешне – я его идеал, а что касается душевных качеств, которые снаружи не видны, так он даже боится со мною знакомиться, так как я уже за Андреем замужем…
Машенька удивилась. Простодушная Фаня не могла придумать эту сцену, но такого Измайлова – веселого, легкого и даже слегка фривольного в общении, она не только не видела, но и просто не могла себе вообразить.
– Тетрадь эта его – прямо умереть можно, – продолжала между тем Фаня. – Зачем он ее везде с собой таскает? Просто гусей дразнить.
– А мне нравится, – возразила Машенька. – Матвея Александровича напоминает.
– То-то ты с детства страшные истории любила!… И я ему, стало быть, говорю: какой же я внешний идеал, когда меня даже муж коровой зовет? Андрей-то надулся сразу, а Измайлов твой улыбнулся спокойно и говорит: отец Андрей шутит. Он просто опасается за сохранность доставшегося ему бесценного сокровища. И любой бы на его месте опасался. Я бы – точно. Не знаю, у кого как, а мой именно идеал – женщина в теле, приятной полноты, с белой кожей и толстыми русыми косами, да еще чтобы вот так, как у вас, короной уложены… (Машенька мысленно прикинула идеал Измайлова на себя, и тут же укорила себя за это). Мой тут же так издевательски у него спрашивает: «А ум? Ум у вашего идеала предполагается? Или как?» «Ум – обязательно, – опять же спокойно отвечает инженер. – Только у женщин ум – это на большую часть ум сердца, а не рассудка. Вы согласны? Вот как священник скажите: верно ведь, что именно женщины способны на подлинно глубокую и искреннюю религиозность, без всякой примеси расчета и договорных отношений с Богом? Ведь так?»
Ну дальше они о чем-то таком говорили, чего я разобрать не сумела, но все вместе поняла так, что Измайлов Андрюше-то нос утер и насчет моей внешности и насчет ума. За то ему моя благодарность. Чем-то он мне в тот момент Соню Домогатскую напомнил. Она тоже кого угодно отбрить могла так, что и вздохнуть не успеешь. Но так Андрюшке и надо. Господи, прости!
Кстати, я Соне письмо написала…
– Ты? – удивилась Марья Ивановна. – И о чем же это, разреши узнать?
– Спросила, что она думает о грехе прелюбодеяния, – независимо ответила Фаня, комкая руками бахрому, свисавшую со скатерти.
– Что-о-о? – воскликнула Машенька. – О чем, о чем?
– О чем слышала, – огрызнулась Фаня и отвернулась.
Маша подумала, что в последнее время с попадьей явно творится что-то неладное. Сколько она знала Фаню, над ней всегда все подсмеивались, но она никогда не злилась и не отвечала на подколки других девиц. А теперь…
– И что же – она тебе ответила? – спросила Машенька, просто чтобы восстановить разговор с попадьей. Она лучше других знала, что Софи Домогатская не отвечала на письма из Егорьевска. Может быть, они до нее даже не доходили.
– Ответила, – кивнула Фаня.
– И… что ж?
– Она написала, что, по ее сведениям, это такой смертный грех, расположенный где-то между убийством и пожеланием осла ближнего своего. Подробнее она не знает, но советует мне не забивать себе этим голову.
Машенька усмехнулась и испытующе взглянула на Аграфену, соображая, дошла ли до попадьи ирония ответа, или она приняла его абсолютно всерьез.
Внезапно Фаня по собачьи прислушалась, склонив голову набок, потом встала из-за стола, прошла по анфиладе до конца машенькиных покоев, отодвинула тяжелую, темно-зеленую занавеску, и спокойно извлекла из ниши небольшую, уже знакомую Машеньке на этом фоне фигурку.
– Что это тут у тебя такое прячется? – с любопытством спросила попадья. – Гляди, рыженькая какая, точно лисенок.
– Это и есть Лисенок, – сказала Машенька и сильно сплела пальцы, чтобы не закричать. Более всего ей хотелось схватить девочку за плечи и трясти до тех пор, пока та не объяснит, зачем она раз за разом оказывается в ее покоях. Одновременно с тем Маша знала, что трясти этого ребенка бесполезно. – Выкини ее отсюда, – велела она Фане. – Да еще пинка дай, что неповадно было в чужой дом лазить. Мне самой хромая нога мешает.
Проезжая мимо знакомого сруба под красной крышей, Машенька увидела горящую в окне свечу. Мимолетом удивившись, кому понадобилось идти в собрание в столь неурочное время, она вдруг уловила знакомые звуки и немедленно велела Игнатию остановить повозку. Кто мог играть в запертом на ключ собрании на пианино? Ответ прост: никто. В привидения, русалок и прочую нечисть Маша давно не верила. Владыка Елпидифор называл все народные суеверия просто и точно: суета души. Марья Ивановна полностью разделяла эту точку зрения.