Красная Валькирия
Шрифт:
– Лариса, что это у вас? Вы плачете?
Ну конечно же, это был он, тот, кто словно дожидался этой минуты! Федор Раскольников. Лариса подняла на Федора заплаканные, несчастные глаза, но встретила не сочувствие, а жестокую злую решимость.
– Бумажку отдайте. Там гадость, - Раскольников отобрал письмо прежде, чем Лариса предприняла жалкую попытку сохранить его.
– Гумилев... Прапорщик, - презрительно прочитал Федор.
– Вот так. Вот так...
Письмо, казалось, издало желобный шелест, но уже было обречено. В крепких пальцах моряка оно превратилось в мелкие лепестки бумажных обрывков с бессмысленным узором разорванных слов. Клочки разлетелись над свинцовой водой, вздрагивая, словно мотыльки, погибающие в объятиях петроградской стужи.
От неожиданности у Ларисы даже слезы просохли. Она запоздало схватила Раскольникова за руку.
– Федор! Что вы?... Кто вас просил это делать? Я же даже не прочитала...
– И не надо! Хватит читать, Лариса. Роман в письмах закончен. Здесь - жизнь.
Он изумлял ее своей властной бесцеремонностью, простотой, жесткостью и логичностью. Он был самой жизнью. Лариса даже не заметила, что свои последние слова проговорила, когда Федор сильно и тепло обнимал ее за плечи, а она не смела и не думала возразить.
– Лариса, решайся!
– сказал Федор, как-то удивительно по-товарищески и легко преодолев ту церемониальную грань, отделявшую "ты" от "вы" и барышню от женщины.
– Этот фат Гумилев не стоит твоего мизинца. Думаешь, я не знаю, кто он такой? Об этом весь Петроград говорит.
В Ларисе проснулась обида.
– А ты?
– едко спросила она.
– Чего стоишь ты?
– Поставим вопрос иначе. Мы стоим друг друга, Лариса...
Он не договорил и впился в нее жадным колючим поцелуем, словно запечатывая сургучной печатью конверт их отношений, сотканный из кожи и плоти, взамен того, бумажного, разорванного.
Эту ночь Лариса вновь провела в пользовавшейся дурной репутацией гостинице на Гороховой. Утром, когда Федор еще спал, разметавшись на смытых простынях, словно сытый лев, она на цыпочках подошла к окну, достала папиросу и долго не могла зажечь спичку дрожащими руками.
"Что же, Гафиз, мы квиты, - подумала она.
– Это тебе за "сладостную" Аню Энгельгардт".
Федор, оказывается, умел не только спать, как лев, но и красться неслышно, подобно опасному хищнику. Он вдруг подхватил ее на руки, смертельно напугав своими неожиданными движениями, и решительно вернул на постель.
– Ларисонька, если ты думаешь, что всего лишь отомстила своему Гумилеву и сейчас уйдешь, то глубоко заблуждаешься, - сказал он насмешливо и почти нежно.
– Мы с тобой навсегда. Или, по крайней мере, очень надолго. Возражения есть?
– Нет...
– в эту минуту она не могла ответить иначе.
Отрезвление наступило быстро - как только Лариса вырвалась из цепких объятий Федора и покинула гостиницу на Гороховой. Ей предстоял выбор - или простить Гафиза и остаться с ним, перешагнув через близость с Раскольниковым и ревность к Анне Энгельгардт, или выбрать обиду и Федора. Остаться с Федором значило выбрать революцию, с Гафизом - Поэзию. Третьего не было дано. Как всегда в решающие минуты...
На пути к Петрограду, январь 1917 года
Купание в ледяной воде Двины не прошло для прапорщика Гумилева даром. "Простыл, как в воду глядел", - пытался бодриться он, но с каждым днем становилось все хуже. Обострилось старое, недолеченное в Царскосельском госпитале воспаление легких, справиться с которым в полковом лазарете никак не получилось. Был бы рядом лжедворецкий лжеТадеуш, он бы, несомненно, изобрел какую-нибудь особенную настойку на основе чудодейственных ведьминских трав, порошка из черепа утопленной в крысиной крови летучей мыши и крепкого крестьянского "бимбра". Но "Тадеуша" давненько никто не видел и даже старался не поминать, а полковой врач, у которого хватало забот с ранеными, не мог придумать ничего эффективнее банок. Командир Александрийского гусарского полка полковник Коленкин решил избавить чересчур известного подчиненного от убийственной рутины окопной войны, а себя - от ответственности за него, и отправил прапорщика на излечение - правда, не в Петербург, а в поселок Окуловка Новгородской губернии. Вылечится, а заодно и на станции Николаевской железной дороги - рядом с Окуловкой - сено для корпуса закупит... Приятное надо сочетать с полезным - порадеть о благе товарищей-кавалеристов, точнее - их лошадей.
С каждым новым военным годом движение по умиравшим железнодорожным линиям империи все более располагало к дорожной тоске и неспешным размышлениям. Пока санитарный эшелон часами простаивал на каждом полустанке и разъезде и нижние чины привычно выгружали на поданные подводы тела умерших в дороге "тяжелых", прапорщик сквозь болезненную дремоту предавался приятным мечтам - о возвращении в Петроград и о скорой встрече с Лери. Ах, Леричка, Леричка, золотая прелесть, вот будет сюрприз, если ты узнаешь, что твой долгожданный Гафиз совсем близко! Болезнь, бесспорно, вещь неприятная, но жар и слабость быстро пройдут, если рядом окажется Лери - ее сладкие губы и нежные руки. Больше никого не нужно - ни Ани Энгельгардт, ни Олечки Арбениной, ни Маги Тумповской, ни даже жены. Только Лери - ведь именно ее он увидел в ту злосчастную минуту, когда погибал в ледяной купели! Это Леричка отмолила его у смерти, а, значит, больше ничьих вздохов у постели больного, никаких мадригалов Ольге Николаевне Романовой и Ольге Николаевне Арбениной, никаких заигрываний с титулованными медсестрами, которых сейчас было немало в армейских лазаретах! Только Лери - и больше никого! А там - выздороветь и просить ее руки. Нет, сначала все-таки лучше развестись с Аней!
Иметь в качестве тестя милейшего профессора Михаила Андреевича Рейснера - это, конечно, все равно что пуд соли, густо перемешанной с перцем, откушать... На профессорском лице вечно такая заговорщическая мина, что так и хочется подойти к нему и тихо, ласково сказать: "Профессор, мне все о вас известно!". И затрясется профессор от страха, поймет, что не остались в тайне его отношения с жандармами. Даже если не было никаких отношений - все равно пожелтеет, как стена в Охранном отделении... Или предложит в РСДРП вступить, чтобы стать примерным зятем. Адепт чистого искусства им в семье не нужен. Надо будет на досуге сказать профессору, что миром должны править не заговорщики, а поэты. Занятно будет посмотреть, как взовьется от революционного гнева профессорская борода!
Впрочем, оставалась другая возможность - та самая, о которой он говорил Лери в то, памятное утро, в гостинице на Гороховой: уехать вместе на Восток. На остров Мадагаскар, в Абиссинию или Персию - только прочь от мерзкого запаха гниющей империи, которую уже, словно падаль, готовы растерзать гиены от революции! Конечно, сейчас, в военное время, такой отъезд называется простым и позорным словом - "дезертирство". Но разве человек не имеет права на счастье? Наступает железный век - и золото пушкинской эпохи, и серебро первых десяти лет двадцатого столетия остались в прошлом. Скоро, очень скоро все мы увидим, что такое час гиены! Кому тогда будет нужна его присяга, шашка и даже стихи! "Горе, горе, страх, петля и яма для того, кто на земле родился!"
Сейчас, в полубреду, в расслабляющей дремотной слабости, Гумилев с обостренной ясностью видел распутье двух дорог, которые открывались перед ним и Лери. Дорога родины уже почти определена - со всей жестокой неизбежностью. Можно ли спасти Россию - Бог весть? Будет, матушка, корчиться в тифозном жару, исходить холерным поносом, пламенеть пожарами междоусобной войны, которая непременно придет на смену войне с германцами и не пощадит никого. Слишком уж много агитаторов появилось на фронте: слетелись, словно стервятники на духовитую подгнившую мертвечину! Скоро завшивленные и отчаявшиеся солдатики выйдут из окопов, подымут на штыки офицеров и кого попало. Никто не вспомнит ни о Боге, ни об Отечестве, ни о боевом братстве, ни о том, что за все когда-нибудь придется платить!