Красно-розовый город
Шрифт:
Грэм посмотрел на него, потом на Ариадну, потом улыбнулся.
– Поздравляю! – сказал он.
Неужели это так заметно? Впрочем, какая разница?
– Спасибо, Грэм, – откликнулась она. Он покраснел – нет, в самом деле покраснел!
– Ариадна… знаешь, мне кажется, я сейчас, что называется, заново родился. Джерри, нам в Штатах так нужен ваш Оракул: мы могли бы избавиться от кучи психиатров, и полисменов, и… да, и адвокатов вкупе со священниками. Ариадна, я должен просить у тебя прощения, хотя как я могу…
Нет, это действительно становилось забавным. Пять дней назад она, наверное, впала бы в истерику. Теперь она испытывала к нему скорее жалость. Правда, остановить раскаявшегося Грэма было так же трудно, как раньше Грэма агрессивного, но это ей почему-то даже нравилось. Они вчетвером начали спускаться по лестнице к Больнице; она пристроилась к Мейзи, предоставив Джерри внимать излияниям заново рожденного Грэма.
Впрочем, Мейзи была ненамного лучше. Ее беседа с Оракулом оказалась совсем короткой, но вполне приятной, хотя она то и дело повторяла, что сразу по возвращении должна покаяться своему духовнику. Правда, добавила она, Оракул сказал ей, что она забудет обо всем, что связано с Мерой, – как будто этого и не было в ее жизни. Как можно покаяться в том, чего не происходило, осталось для Ариадны загадкой.
Они спустились по Горной Тропе. Ей еще предстоит запомнить все эти названия. А потом эта длинная лестница…
Она поинтересовалась, как можно попасть на корабле в Колорадо – даже для Оракула это требовало немалой изобретательности. Мейзи порозовела и ответила, что у них будет своя каюта, и что они смогут плыть сколько захотят, и что ей всегда хотелось попутешествовать на парусном корабле. И если верить Оракулу, как только они в третий раз займутся любовью, они проснутся в своей постели на ранчо накануне дня, на который Ариадна планировала свое похищение – которого теперь не произойдет.
Это звучало очень соблазнительно, словно это выдумали специально для Мейзи.
Не ершись так! Мейзи довелось столько вынести; она вполне заслужила награду. Возможно, Оракул принял мудрое решение, хотя, судя по тому, как Мейзи с Грэмом липнут друг к другу, путешествие обещает быть недолгим.
Столярная… Пивные Ряды… Она пыталась запомнить все завлекательные лавки, манящие соблазнительными ароматами кафе и пекарни, утопающие в цветах скамейки для отдыха, сияющие изумрудной зеленью скверы, но Джерри то и дело отвлекал ее, знакомя все с новыми своими друзьями, причем с такой гордостью, будто сам изобрел ее.
Мейзи непрерывно лопотала о переменах в Грэме, об обещаниях, что он ей надавал, о том, как они будут заботиться о Лейси – и вдруг сообразила, что Ариадна никогда не увидит больше Лейси, и весь остаток пути до Тропы Рыболова всхлипывала.
– Ну вот, – произнес Джерри, останавливаясь перед большой дверью слоновой кости и протягивая Ариадне свой шлем из кабаньих клыков. Он заметил, что Мейзи слегка утомила ее своей болтовней. – Ты бы освоилась в доме, а я скоро вернусь?
Ариадна кивнула.
– Я ужасно устала. Вы не обидитесь, если я распрощаюсь с вами здесь?
Грэм расплылся, как подогретая пастила.
– Тогда, может, поделимся радостными новостями, милая? – предложил он, и Мейзи из розовой стала пунцово-красной.
– Чудесно! – произнесла Ариадна как могла более искренне.
Мейзи самодовольно улыбнулась:
– Я только догадывалась – но Оракул никогда не обманывает, вы сами говорили. Он сказал, это мальчик. Он даже назвал мне точный день.
Рукопожатия, объятия…
– И у меня будет сын! – торжествовал Грэм, почти не намекая на то, что его вторая жена более состоятельна в качестве матери, чем первая.
Потом последовали еще объятия и поцелуи, и Ариадна поднялась на крыльцо с критским шлемом под мышкой, послала Мейзи последний воздушный поцелуй и вступила в дом Джерри.
Гостиная понравилась ей – именно такую она ожидала от Джерри: безупречного вкуса, но без нарочитости. Тысячи книг, говорил он, и их здесь действительно были тысячи. Ничего, ей некуда спешить… вечное счастье? Потребуется лет сорок, чтобы свыкнуться с самой этой мыслью.
Она чувствовала себя совсем разбитой – ничего удивительного, это после дня, начавшегося в тюрьме мифического Крита, продолжившегося смертельными поединками и предложениями руки и сердца… Добрая любящая жена должна была бы приготовить мужу обед, но она не собиралась исполнять эту роль.
Все равно он ест по большей части вне дома, он сам говорил. Она просто посидит и подождет его.
Все же тишина не успокаивала: слишком уж ее взвинтили события дня.
Голова шла кругом. Надо же, переплести столько книг – вот это работа!
Бедный Джерри… как ему спится? Слышит ли он в ночной тишине последние мольбы Смит-Вильямса сквозь треск переговорного устройства? Не в этом ли объяснение его бесконечным играм и работе, отчаянным поискам счастья?
А Киллер, как-то изменивший собственным стандартам доблести при Фермопилах? Киллер с его бесконечными бравадой и похотью – не ищет ли он лишь измождения, чтобы похоронить восстающих ночами из могил мертвецов?
А она сама, оставившая ребенка моральному уроду и бестолковой девице, она, отказавшаяся от музыки ради материнства, а потом испортившая все и потерявшая и то, и другое, – не будут ли и ей являться в часы одиночества призраки того, что могло бы быть?
И эта Мера, которую ее вынудили выбрать, что это – вечное счастье или вечное сожаление?
Может, Мейзи не так уж и не права.
О Лейси!
И Грэм. Черт бы его побрал! Эти его последние слова: «У меня будет сын…» – они не давали ей покоя.
Соломоново решение. Что хотел Оракул сказать этим? Уж не то ли, что Ариадну поделят пополам Джерри и Киллер?
Не в силах усидеть на месте, она встала и пошла осматривать дом.
Большие двойные двери вели в заваленную инструментами, заполненную запахами клея и кожи мастерскую – это, должно быть, другой Джерри, тот, что прячется за смущением. Другая дверь вела в холл, куда открывались еще две двери и впечатляющая винтовая лестница. Внутри дом казался гораздо больше, чем снаружи, – возможно, это тоже магия. Она обнаружила кухню и ванную, обе старомодные, но вполне сносные; потом поднялась по лестнице и оказалась в потрясающей спальне с роялем. Комната представляла собой дизайнерский шедевр – вся в голубых и золотых тонах, такая, какую она пыталась – безуспешно – обставить у Грэма, пока его процветание не заставило их переехать из городской квартиры на более престижное ранчо.