Красное на остром, или Опоздание Бога Войны
Шрифт:
Старуха вдруг застыла – прямо над ним. Словно крылья расправились и опали полы ее драного балахона. Она нагнулась к нему с высоты… и Миголу почудилось – вспорхнет сейчас, как страшная птица, лупанет со всей мочи упругими крылами. Он дернул оружие из кобуры, наставил его прямо в середину старухиного подола, одновременно и стыдясь этого, и леденея… Она лихорадочно шарила в траве – словно отвесные плевки сигали из-под ее рук перепуганные кузнечики. Наконец, у нее что-то там получилось… бабка выпрямилась, выволакивая из травы то ли клюку, то грабли – Мигол разглядел затертую деревянную рукоять. Отполированные сучки на ней приторно чернели. Обняв свой черенок, старуха попятилась, загребая башмаками осыпающийся склон.
Мигол выдохнул и моргнул…
– Дура ты старая… – облегченно крикнул он наверх, и старуха нервно, как разбуженная сова, шевельнулась от его окрика.
И впрямь – блаженная, решил Мигол.
Он сунул оружие в кобуру и, понемногу приходя в себя, потопал наверх – стараясь держаться поближе к откосу, чтобы Утц, и так уже порядком издерганный, видел его в зеркала. Изнемогая от натуги, тягач обогнал его, что есть сил молотя колесами и пыля… и, глядя, как заползают следом прицепы, Мигол опять подумал о том, что все-таки у него и впрямь хороший водила – прицепы шли ровнехонько друг за другом, ювелирно нащупывая колесами одну и ту же колею, не тратя драгоценный разбег на лишнюю трамбовку почвы. Сквозь оплавленное жарой стекло было видно – Утц почти танцевал за баранкой, виртуозно орудуя педалями, и тягач послушно разгонялся и разгонялся в подъем, и не было уже сомнений, что даже внушительный этот ухаб не станет неодолимой преградой. Мигол оглянулся на бабку, что чуть было не запорола им маневр… оглянулся, чтоб хоть погрозить ей кулаком напоследок… Бабка торчала там же, на склоне, но сейчас, оттого что Мигол поднялся следом за тягачом на добрую сотню шагов, оказалась с ним почти на одной высоте.
Голову ее покрывал то ли капюшон, то ли плотный распахнутый платок, бросая на лицо горячую тень. Мигол всё никак не мог понять, смотрит ли старуха на него или блуждает взглядом по склонам, выискивая своих коровок… которые, должно быть, еще придурошнее своей хозяйки – то в луже завязнут, то по кустам их приходится гонять. Наверное, всё-таки смотрела – в ответ на кулак как-то неловко шевельнула то ли клюкой, то ли граблями… да переступила на месте деревянными своими копытами.
Что-то вроде блеснуло в траве около ее ног – не ослепляюще, как блестит на солнце стекло, а смазанно и тускло, словно отскобленная от ржавчины железяка. Мигол на нее уже не смотрел, потому что в этот момент под колесом последнего прицепа вдруг отчетливо щелкнуло… и этот пугающий, знакомый в прошлом, но ныне почти позабытый звук – заставил его самого отчаянно шарахнуться в сторону, прочь от этого щелчка… как очередного перепуганного кузнечика…
За самый малый миг, которого не хватит даже, чтоб воздуху набрать, не то что закричать или сделать еще что-либо осмысленное, Мигол почему-то успел осознать и запомнить множество мелких предвестников смерти… что были, казалось, полностью растворены в грохоте сцепки и дизельном чаде, и должны были так и остаться незамеченными… но отчего-то явственно пробились вдруг к его ушам и носу…
Он услышал, как заскрежетал, вдавливаясь в грунт, корпус мины… как чакнула внутри него пружина, слетая с боевого взвода, и хрупнул пробитый ею детонационный стакан… как едко дохнуло из-под убегающего колеса вонью горящей пикриновой кислоты – жжеными листьями и шерстью. Тотчас воздух в балке отвердел и хлопнул – как скатерть, которую в ярости сдернули со стола… Горячие комья земли и клочья дымящей резины нагнали Мигола уже в воздухе – что есть мочи ударили в спину, подбросили куда-то вверх и в сторону, потом прошли насквозь и выбили из близкого склона тучу горькой пыли, а его, Мигола – снова перевернули и уронили вниз… на гудящую, как барабан, землю…
Он беспомощно раззявил в этой пыли рот, ничего еще не соображая – то ли дышать ему, то ли вопить от боли.
Мертвые насекомые падали на него сверху – как твердый дождь.
Поднятая пыль застилала солнце – черным-черно было кругом, только просвечивала сверху судорожная багровая клякса. Вдруг подул ветер –
Мигол моргнул, когда разглядел, наконец – никакие не грабли, и никакая не клюка… От узловатого древка, полого изгибаясь, отходило вбок синеватое лезвие… чуть зазубренное, но острое… даже на вид отчаянно острое, как бритва Золинген… из тех старых, но вечных, что он обещал добыть Хиппелю…
Старуха подняла косу, подкинув не очень ровный черенок к плечу – так, что лезвие задело край солнца… и тот потек, будто разрезанный желток на сковородке, обильно измазав острое железо тягучим и красным… Растекшись до самого выщербленного острия косы, красный этот погребальный свет собирался на нем пузатыми каплями, и пара из них – самые тяжеловесные, упали вдруг с высоты на распростертого внизу Мигола. Прямо на обваренный лоб…
Вот, значит, как?
Он упрямо полез за пистолетом, но кобура была пуста – его всего ободрало взрывом, а потом ещё дважды перевернуло… Он заблажил в голос, затолок неощущаемыми ногами, заерзал ладонями вокруг себя… Пистолет вдруг нашелся… в полушаге от бедра. Мигол, не веря в удачу, сграбастал его – тяжеленный и грязный, как старый печной кирпич… и нацелил в старуху… прямо в середину ее подола…
… ДО ТЕМНОТЫ
Земля вдруг заскрипела, поплыла под ним… трава, по которой елозили сапоги – кланялась и выпрямлялась упруго. Он понял – его куда-то тащат волоком… и закрутил головой. Мигнуло багровое солнце и кануло за пыльным облаком – вместо него костистое белое лицо Утца нависало теперь поверх. Шары у водилы были совсем ошалевшие – на полморды.
Он сволок Мигола со склона, захлопотал около – приподнял голову, подложил что-то мягкое… Того понемногу отпускало – начало вдруг колотить ознобом, и он перепугался, решив – ну, все… теряю кровь… Ноги, наверное, к чертям поотрывало… Он вспомнил, как смотрел на бабку и видел при этом носки своих сапог – облегчение сразу ополоснуло голову, как студеная вода из колонки. Ноги должны быть на месте… Он дернулся, приподнимаясь… Они и были – на месте… Утц с проворством ему подсобил, придерживая под спину и плечи.
– Сильно меня? – спросил его Мигол.
– Сейчас… – то ли ответил, то ли перебил его шофер. – Руки-ноги целы, старшой… Остальное смотрю сейчас… Ты – драный весь, в клочки… как коза после случки…
Голос его прыгал туда-сюда, будто ручку громкости у приемника крутили, балуясь. В одном ухе, неясно пока в каком – нарастал постепенно дряблый фарфоровый звон. Контузило, понял Мигол. Оглушило… может, даже ухо порвало… Его вдруг вытошнило – внезапно и резко, едва-едва перевернуться успел.
Он обессиленно откинулся, лежа на боку… пуская клейкие земляные слюни. Землей было забито всё – и рот, и ноздри. Он продолжал ощущать, как Утц ворочает его, тормошит, но… как через вату.
Сильно, подумал он.
Утц, наконец, оставил его в покое – обошел со стороны головы, плюхнулся рядом.
– Старшой… – позвал он, и Мигол тогда увидел – рожа у него была не обреченная… и не сострадающая… Обычная, ошарашенная была рожа. – Старшой, а… Ты в рубашке, что ли, родился?
– Ага, – сказал Мигол, морщась от перепадов громкости его и своего голоса. – В той, что Инночка сняла, когда тебя увидала… Чего нащупал?