Красное солнце валькирии
Шрифт:
– А как убитый узнал о коробке? – перебила Софья.
– Очень интересный вопрос. Возможно, он жил здесь раньше, знал, что тут хранится ценная вещь, и как только нашел способ до нее добраться…
– Или сам спрятал коробку в печке, а потом вернулся за ней, когда узнал, что в квартире делают ремонт и могут найти тайник.
– Вряд ли сам. Коробка пролежала внутри не менее…
– Ста лет? Уверен? Нельзя судить по дате изготовления леденцов.
– Возможно, но коробку спрятали очень давно, поверь. Не год и не два назад.
Софья покрутила
– Я узнаю у Колобова, кто он таков, этот мужичок, и как попал в бригаду.
– Да с чего ты взяла, что он из бригады? То, что на нем была рабочая одежда, ни о чем не говорит.
– Полиция установит личность, и мы узнаем…
– Ничего не узнаешь. Ты вообще ни при чем.
Она вздернула подбородок и взглянула, как ей казалось, бесстрашно и гордо.
– Я попробую чем-нибудь помочь.
– Софья, нет!
– Я умная.
– Это я уже понял, но дело не в этом. Судьба рабочего тебя не впечатлила? Неужели непонятно? Если ты хоть на миллиметр приблизишься к убийце…
Наверно, Иван прав. Даже не наверно, а точно. Мероприятие практически безнадежное. Что мы, собственно, можем: выяснить, кому принадлежат инициалы? Ну выясним, и что это даст? Возможно, звали ее Люсинда Рыдвайкина, и она никогда тут не жила, а платок – просто подарок милому дружку. Узнать, что было завернуто в этот дурацкий платок? Каким образом? Это же невозможно без специального оборудования! Сведения о бывших жильцах вообще могут повести по ложному пути. А если выяснится, что убитый никакой не рабочий из бригады Колобова, то что остается? Ровным счетом ничего! Только ждать, когда Ивана посадят за убийство.
И зачем он вообще к ней пришел? Чем она может помочь?
А с другой стороны, раз пришел, значит, ему важно, чтобы она, Софья, поверила. Ведь так?
Она взглянула пытливо и увидела, что он смотрит на нее с нешуточной тревогой.
Жаль, что когда-то ей в голову не пришло поступить на юридический. Сейчас бы разложила цепочку дедуктивных умозаключений, и все стало бы ясно. А так придется действовать методом научного тыка.
Иван видел: несмотря на очевидную бесперспективность и нешуточную опасность, которая ей грозит, Софья борется с искушением ввязаться в расследование. Он решил надавить посильнее:
– Софья Павловна, я вас убедительно прошу, откажитесь от вмешательства в это дело. Вы не специалист. Все кончится плохо. Очень плохо. Непоправимо плохо.
– Я знаю.
– Если меня арестуют – а в этом я почти не сомневаюсь, – ты останешься одна. И тогда опасность удесятерится.
– Я понимаю.
– Если ты умная, то немедленно дашь слово ничего не предпринимать! Мне и так будет тошно в камере, не прибавляй беспокойства за твою жизнь.
– А зачем тогда ты мне все это рассказал? Меньше знаешь, крепче спишь.
– Мучила мысль, что ты считаешь меня убийцей.
– Я не считаю.
– Я же видел твои глаза, когда ты вошла.
– Просто в стрессе была. Но я так не думаю.
– Это успокаивает. Так что? Обещаешь?
Софья
– Обещаю.
Иван посмотрел и не поверил.
Какого черта он к ней заявился? Вот ведь дурак! Поддался порыву, а надо было сначала голову включить и подумать, к чему его россказни, версии и домыслы могут привести. Ведь сразу же понял, что эта женщина не робкого десятка, еще когда она заявилась ругаться из-за дрели.
Как теперь отмотать назад, заставить ее забыть все, что он наговорил?
Иван уже было открыл рот, собираясь толкнуть прочувствованную речь, но вдруг понял: он пришел вовсе не для того, чтобы оставить на хранение платок, и даже не для того, чтобы уверить ее в своей невиновности.
Просто хотел еще раз увидеть эти шоколадные глаза и услышать завораживающе мягкий и тоже шоколадный голос.
Ну и как? Увидел и услышал?
Придурок ты, Ваня!
Протасов даже зубами скрежетнул, а потом решительно поднялся и направился к выходу.
– До свидания, Софья Павловна.
– До свидания, Иван Сергеевич.
Она даже не встала, чтобы его проводить.
На следующий день утром Ивана задержали.
Если свербит в попе
Софья видела в окно, как подъехала машина, трое зашли в подъезд, а потом вышли с Иваном. Никаких наручников на нем не было. Он просто сел в машину, и все.
Придя на работу, она перво-наперво позвонила Игорю и уже через минуту знала, что убитый действительно не имел никакого отношения к бригаде, никогда в квартире не появлялся и никому из рабочих не известен. Но Колобов знал не только это. Оказывается, документов при трупе не нашли и личность его до сих пор не установлена.
Итак, тупик, и менты об этом знают. Теперь как пить дать начнут выколачивать признание из Протасова, которое называется «чистосердечным». То есть надо взять и признаться в убийстве, чтобы сердце очистилось окончательно и наконец застучало, как пламенный мотор.
Весь рабочий день она думала о том, что произошло, поэтому безбожно косячила во всем, чем пришлось заниматься. Даже Ирочка Соловьева заметила: с начальницей что-то не так, и с фальшивой тревогой в голосе поинтересовалась, хорошо ли та себя чувствует. Софья посмотрела на нее задумчивым взором и пошла к директору отпрашиваться. Ей казалось, дома она сможет собрать мысли в кучку и что-нибудь придумать. Что именно надо придумать, она не знала, но чувствовала – должна.
Совершив привычный обряд раздевания и умывания, Софья налила в кастрюлю воду под макароны, достала из холодильника лангеты в упаковке и поставила на огонь сковороду. Сейчас она приготовит ужин и с аппетитом поест. А потом? Потом сядет и будет думать. О чем? О платке и инициалах этих несчастных, будь они неладны!
Или… включит телевизор и ляжет на диван с книжкой. Она ведь обещала ни во что не влезать.
Обещала, черт побери! Знать бы, зачем она взяла на себя это окаянство! Эх, надо было хоть пальцы за спиной скрестить!