Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
— Не семьдесят у Краснова, а шестьдесят. Десять тысяч у него мобилизованных крестьян, иногородних из Астраханской и Воронежской губерний.
— А у нас? Кто-нибудь считал?
— У нас от Балашова, через Царицын и до Торговой — тысяч сорок пять, не больше, но — добровольцы! Это ж надо понимать. Качество другое! Ну, и в Кубанской армии, бывшей Автономова, тысяч пятнадцать донцов, хотя я, правда, не считал... Все, кто был на турецком фронте, так у него и застряли. Получается: баш на баш, даже численно. Не говоря, как я уже сказал, о качестве. А теперь, когда по пять — семь полков в день сдаются, перевес на нашей стороне, безусловно... —
Сырцов смутился, ответил скороговоркой, что через часок будет обед. Спросил, с чем хорошим к нему пожаловал комиссар 23-й мироновской. Ковалев папаху, лежавшую на столе, придвинул ближе худыми, бледными пальцами.
— Приехал я узнать, Сергей Иванович, на какое конкретное число вы тут планируете общедонское контрреволюционное восстание, — вдруг сказал он хмуро и вполне серьезно. — И тогда уже без всяких переходов в плен и прочее! На какое число, зачем и почему? Что за такую директиву вы дали по округам и станицам? И почему вы ее не сочли нужным обнародовать, хотя бы для сведения, нам, фронтовикам? Как-то нехорошо. Люди воюют, а вы у них за спиной отменяете Советскую власть?
Возникло затяжное молчание. Сырцов нахмурился.
— Н-да... — И после некоторого раздумья: — Вы же старый большевик, Виктор Семенович. По моему, с девятьсот пятого? Тем более... (он соглашался, что разница в стаже у них большая). Том более вы должны знать о таком понятии, как партийная дисциплина и подчиненность.
— По Уставу. Одновременно с таким понятием, как демократический централизм! Отчетность за смысл директивы! А я вот собираюсь писать в ЦК по поводу вашей головотяпской деятельности, заведомой провокации народных волнений...
Сошлись брови над слабым мальчишеским переносьем Сырцова. Даже стал как бы старше возрастом Сергей. Сунул кулаки в карманы черной кожаной тужурки и встал.
— Товарищ Ковалев. Неужели вы думаете, что столь важные директивы — мое личное творчество? Хорошо зная вас лично, могу сказать: директива разработана и дана по установке Реввоенсовета Республики и лично товарища Троцкого... И она будет неукоснительно выполняться! Вот, — Сырцов выдвинул ящик стола, достал несколько бумажек, скрепленных с угла проволочным зажимом. Отыскал нужное. — Вот, все глубоко обдумано, товарищ Ковалев... «Принимая во внимание, что большая часть Донской области по самой природе своей враждебна социалистической власти, отдельные сочувствующие тонут в море темной, невежественно-буржуазно-казачьей массы...» «Трудовое революционное казачество» больше существует как агитационная формула, чем на самом деле... Предоставить самой массе, однородной в экономическом отношении, строить местные органы власти было бы оши-боч-но!» Разве не ясно?
— Получается, по-вашему, что Советская власть... принесена на Дон на штыках? А почему же все-таки Каледин застрелился? И... что же дальше? Расстреливать будем всех... или — как?
— Почему?.. Часть, особо опасных, конечно, придется ликвидировать, некоторых выслать... Расселить... Отнять лишний инвентарь и скот, подавить спесь. Одним словом, рас-ка-зачить!
Ковалев стал медленно бледнеть.
— Получается... Ленин, по-вашему, не совсем прав был, когда подписывал июньский декрет в прошлом году? Там — я дословно помню — сказано: «Трудовому казачеству совместно и на равных правах с проживающим на казачьих землях
— Времена-то изменились, — сказал Сырцов. — Кабы не Краснов, не кровь вслед за этим декретом... Не зверство поголовное!
— Но... послушай, Сергей!.. Ведь казаков на Доку, Кубани и в других десяти казачьих областях не менее шести миллионов! Да и потом, их часто просто не отличишь от простых крестьян. Они и есть простые крестьяне, только обремененные военными поборами, службой и — спесью! А? Что вы придумали?
В ушах вдруг возникла мелодия недавно слышанной, понравившейся ему песни «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне...». Тревожная, роковая музыка.
Сырцов, сидевший над открытым ящиком стола, сказал небрежно:
— Ну а что — крестьяне? Крестьяне тоже, если разобраться, собственники и враги социальной революции! Опора наша в деревне — только одно батрачество. Так учит товарищ Троцкий, и это, наконец, бесспорно!
— Странно. Вы оставляете за собой свободу мнений даже по тем вопросам, по которым приняты спецрешения Центрального Комитета. А нам отказываете в праве оспаривать лично ваши точки зрения, как непогрешимые. Почему?
— Когда мы оспаривали ЦК? — горячо и как-то по-детски возмущенно вскрикнул Сырцов.
— Ну как же. По Бресту, например. И вот теперь, по крестьянскому вопросу в целом! Да и декрет июньский тоже ведь не без ведома ЦК... Ты же понимаешь?
Сырцов смотрел с недоумением, сцепив зубы.
Говорить было не о чем. Ковалев встал, ваял свой полушубок со спинки стула, долго надевал, не попадая сзади в рукав. Добавил, как бы между делом:
— Все же учти, что вопрос этот — огромной политической важности. Никто не вправе его решать единолично. Затребуй постановку его на ЦК. Лучше будет. Я со своей стороны буду писать обо всем Ленину. Такая моя обязанность, как члена партии... Кстати, где Дорошев?
— Ипполит вторую неделю лежит в тифу...
— Понятно, — кивнул Ковалев. — Вот вы и подобрали время. Тот в тифу, этот на фронте, третьего заслали в командировку...
Хотел уже распрощаться, как в приемной возник шум, двери с грохотом распахнулись, и на пороге возникла длинная, нескладная фигура — скелот с костяным лицом и провалами глазниц. Охлюстанная, оборванная по низу кавалерийская шинель болталась словно на колу, в левой руке грязная, прожженная у костров буденовка-богатырка, под мышкой правой — облезлая головка инвалидного костыля с торчащим войлоком. Зубы тоже торчали напоказ, неровные, прокуренные, со щербиной, и три-четыре волоска почти не существующих усов.
Сзади виновато разводил руками молодой канцелярист. Дескать, вот видите, не смог сдержать. Фронтовик!
— Кто из вас будет... Сырцов? — угрожающе прогудело в воздухе, точно над головой пролетел крупнокалиберный снаряд. У скелета был бас, превосходный, ораторский, которым сподручно потрясать любую площадь, запруженную народом. У Ковалева на время даже заложило уши.
Сырцов поднял голову, не понимая, что за чудище вперлось в неурочный час. Сапоги крепкие, но сто лет не видавшие ни ваксы, ни щетки. Шинель, верно, еще с июля четырнадцатого года не снималась с плеча. Кожа на лице присохла к мослам, глаза глядят из-под навеса черепа, как из подземелья, в углах рта лошадиная заедь...