Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
— Вы оскорбили его превосходительство, генерала Каледина и в его лице все офицерство Дона! Требую немедленно извиниться, Миронов, и взять сказанные слова назад! Или...
— Морзавец! Вон его! — крикнули из переднего ряда.
— Гляди ты, он — на Миронова! — шало и злорадно усмехнулся урядник Шкурин с перевязанным глазом, — Гляди, какой храбрый...
Миронов увидел внизу отца, горестно опустившего голову, сам побледнел и каменно усмехнулся. Этот есаул-негодяй, ни дня не воевавший на передовой, не знающий, как страшен человек в бою, вынуждал его на крайнюю меру — пролитие крови, сейчас, здесь. Как при ночной тревоге или неприятельском окружении...
Игумнов
— Бросьте палаш, есаул! Считаю до трех...
Это был голос того Миронова, перед которым не мог устоять в бою никто, когда недюжинная воля человека действовала, как сильный гипноз. Офицерский клинок как бы пошатнулся и медленно стал опускаться вниз — дрогнула рука. А какой-то казак легко вывернул шашку из слабой руки есаула и, ударив о колено плашмя, переломил лезвие надвое. Обломки со звяком полетели под стол президиума. В зале творилось что-то невообразимое, все стоя орали «ура» Миронову.
Члены президиума молча переглянулись. Каледин кивнул, с чем-то соглашаясь, и вышел в боковые двери. Остальные старались идти так, чтобы со всех сторон охранять войскового атамана.
Миронов медленно водворил свой наган в кобуру и тоже соскочил с подмостков — прямо в толпу казаков.
На крыльце остановился и, чувствуя полную поддержку толпы, окружавшей его со всех сторон, поднял руку.
— Не поддавайтесь на дешевые посулы! — крикнул он. — Казаками хотят вымостить дорожку, как в девятьсот пятом! Но теперь у них не получится, теперь-то мы знаем, что социальная революция, братья-казаки, ничем не угрожала и не угрожает простым людям! Запомните это крепко-накрепко, чтобы не понесть ошибки и ныне, и в будущем!
Миронов сам переболел этими мыслями не раз, выносил их в спорах и сомнениях, судьба родного народа виделась ему с предельной ясностью. И когда начинал говорить на эту больную для него тему, сам не замечал, как до звона напрягается голос, открытой и ясной для людей становится его искренность, страдание души.
— Ох, проклятый сын, до чего же за живое берет, а? — гомонили в толпе пожилые казаки. — Как смолоду перегорел душой, так, видно, и досе еще не остыл человек! Беда! И куды только несет его — не поймешь!
— Остер — и на шашку, сказы были, и на мыслю, и на слово! Такому бы в атаманах больших ходить, так ведь нет, не примают!
— Э-э, атаманил он в молодых годах в Распопинской, недолго просидел, больно ершистый! С коннозаводчиками да с черкасней не поладил. Нашенский казак, мы про него тут все знаем.
Миронов говорил с крыльца долго. Вспомнил и про Парижскую коммуну, и про «Народную волю», как Василия Генералова, донского казака и студента, повесили с другими в крепости за попытку цареубийства. О Булавине, конечно, не забыл, про царские милости Петра Великого, казнившего Дон поголовно, спускавшего плавучие качели-виселицы с верховьев реки до самого Азовского моря... За что служили казаки белому царю — непонятно, служили они, точнее, России, потому что Россия — великая мать всему народу, а казаки — не что иное, как ее хваткие руки, готовые в любой час хоть на какую работу, а хоть бы и на кровавую сечу ради Отечества и свободы его в ряду других держав. На том стоим, братцы! Умирать не страшно, только бы за правду, за народное дело!
Миронов стоял перед народом, сняв парадную фуражку, и волнение иссушало и без того впалые его щеки, наполняло влагой глаза.
Тут на крыльцо взбежал телеграфист, за ним писарь окружного управления Щегольков. Запыхавшись, писарь протянул Миронову листок бумаги и крикнул в толпу, что получена срочная телеграмма из Питера от Временного правительства. Филипп Кузьмич заглянул в текст, выругался в полушепот и поднял руку с форменным бланком почты:
— Вот, дождались! В Питере раскрыт заговор монархистов-генералов, казаки! Из Петрограда нас обязывают арестовать на Дону генерала Каледина, а на Западном фронте — главковерха Корнилова! Митинг надо срочно распустить, граждане, и немедля выслать конвой за атаманом и его свитой. — Миронов оглядел площадь, как бы выискивая надежных себе помощников, и скомандовал властно, как в бою:
— Вахмистра учебной команды — ко мне!
Так они уж час, как за Пирамидой скрылись, теперя на Клетскую либо Перелазовские бугры мчат! — отозвались в толпе. — Лови их! Казаки ведь тоже!
— Догнать! — приказал Миронов.-— На конь!
Полусотня охотников оседлала копей, уже через десяток минут вырвалась на пыльный шлях за крайними дворами. Слышался удалявшийся топот, а старые казаки и служилые инвалиды, сбившиеся в кучки, крестились от страха и великого недоумения. Жухлое подошло время, если казачье воинство начало гоняться по степям за своим кровным атаманом! Хорошего тут ждать не приходилось. Старик Миронов шел домой один в великом смятении. Филиппа понесло с фронтовиками зачем-то в правление, как он сказал, революционный порядок наводить...
Погоня вернулась поздно вечером ни с чем: оказалось, Каледин в станице Клетской сменил лошадей... Ночью телеграфист принес в дом Миронова новое сообщение: на станции Белая Калитва казаки 39-го Донского полка вынесли решение арестовать атамана, проезжавшего в черте их станицы, но Каледин, кем-то предупрежденный, миновал Белокалитвенскую окружной дорогой. Миронов стал вдруг средоточием общего внимания и даже неофициальной властью в станице.
Он брился утром на кухне, когда началась новая размолвка с женой. Завтракал, не глядя на Стефаниду. В семье назревали полный разрыв, непонимание и вражда. И уже почему-то не было в душе никакого чувства и желания успокоить Стефаниду.
— Сегодня же буду проситься в полк, угомонись! — сказал он, исчерпав в себе последнее терпение.
— Так они тебя и пустили туда, изверга! — с досадой сказала Стефанида и, заплакав, ушла в спальню.
Окружной Рудаков принял Миронова с неприкрытой злобой, сказал, что насчет отправки Миронова в полк никаких приказов не поступало, он будет запрашивать Новочеркасск. Ясно, они не хотели выпускать его из рук в полковую массу... Св-волочи!
— Отправьте меня в полк немедленно! — закричал Миронов. — Вы думаете, я не понимаю, что это — не отдых, а домашний арест? Хотите, чтобы я обратился к населению станицы и растряс вашу подлую шайку, как в девятьсот шестом?! Немедленно заготовьте документы к отъезду!
И пошел собирать тарантас на станцию.
Выезжали под самый закат, на ночь глядя. Огромное кучевое облако, вызолоченное, словно большая царская корона, висело на закатном сиянии, медленно отплывая к югу. Там сгущалась красно-лиловая непроглядная мгла, обещавшая ночную грозу.
У крыльца и калитки гомонили казаки, уезжавшие вместе с командиром в часть. Кони стояли по ту сторону забора, подседланные, с переметными сумами, готовые к длительному переходу.
— Куда едем, Филипп Кузьмич, на Себряково или на Суровикино? — спросил урядник Шкурин, уже снявший повязку на глазу, лихой, но злонравный казачишка из полковой разведки.