Красные камни
Шрифт:
Но хоть до драки в первый момент не дошло. И ученый из будущего говорит:
— На пощаду надеетесь? Зря.
И открывает на стене экран, как в кино. Если у них век двадцать пятый, то техника должна быть — слышала, какие приборы, изображение и звук записывающие, уже через пятьдесят лет научатся делать, а что-то и в руках держала, и даже пользоваться умею, ну а через пятьсот — могут вполне и голограммы, неотличимые от реальности, писать, сохранять, и передавать. И размер таких устройств, хоть с фотоаппарат "минокс", или еще меньше. Так что — не фантазия. Да ведь и фильм наш — прежде
И видят все — как в одном из шатров, что на поле за городскими стенами стоят, пируют главари католической армии. И первый среди них, главный наш враг и злодей, посланец Папы, Генрих Крамер — который охотится за Чародеем, желая схватить и сжечь. Паны, что за столом сидят, недовольны, и спрашивают инквизитора:
— Вы своего еретика получите, и на костер. А нам, если город ваши условия примет, по домам идти, с вашим святым благословением? Зачем тогда сюда тащились? Мы, знаете, поиздержались. И у нас еще тысяча наемных немецких ландскнехтов — им с каких грошей платить?
— Не беспокойтесь, дети мои: усердие в защиту Веры должно быть щедро вознаграждено, так указал Господь — отвечает Крамер — и очевидно, что все, кто помогал еретику, и сочувствовал ему, также не должны избежать наказания. Если Дрогобыч сдастся, это всего лишь значит, что мы войдем в открытые ворота, нам не придется стены штурмовать, губя христианские души.
— Плевать — вставляет слово пан Ржевуцкий, самый важный из всех — зачем тогда нужны наемники? Не беда, если после штурма их останется поменьше, нам дешевле обойдется.
— Ваше право, достопочтенный пан — продолжает инквизитор — что до меня, то я претендую лишь на головы преступников, и штраф, который город Дрогобыч будет обязан уплатить Святому Престолу. После чего я удалюсь, исполнив свой долг, ну а вы вправе поступить со схизматиками по собственному усмотрению.
— Так вы, ваше священство, обещали жителям города неприкосновенность?
— Сын мой, а разве прежде я не обещал вам, что Дрогобыч будет отдан вам на разграбление на три дня? И стыдитесь — если вы решили, что слово, данное прежде добрым католикам, весит меньше, чем обещанное схизматикам.
— Отче, а как нам отличать истинных католиков от православных еретиков?
— А убивайте всех, дети мои — Бог на том свете сам узнает своих, и откроет пред ними врата рая. Я же дарую отпущение грехов всякому, участвовавшему в сем богоугодном деле.
Может быть, и антиисторично — зачем панам сжигать дотла формально польский же город? Такое было позже, в эпоху Руины, когда между католиками и православными шла война на истребление — не было тогда еще никаких "украинцев", рубеж пролегал по вере, если ты православный, то русский, если католик — то поляк. И не было уверенности, что захватив чужой город, ты его удержишь, а удержав, получишь с него налоги, экономика тогда уже была сильно разорена войной — а оттого, проще было все сжечь, всех перебить. И точно так же было в "цивилизованной" Европе — в Польше при шведском "потопе", в Германии в Тридцатилетнюю войну. Когда считается, что в германских землях было истреблено три четверти населения.
Стоп, снято! Следующий дубль.
Ну а в перерыве
— Да дрянь она была, Ганка — отвечает наконец мне одна из девушек — ей бы все замуж, дом, дети, любовь-морковь! Совершенно не боец, если завтра война, если завтра в поход! Энгельса, про происхождение семьи, и вовсе не читала, можете представить? А в тот последний день еще и вырядилась как фифа, показав свое мещанское мурло!
Делаю в памяти заметку — значит, ты на той последней встрече была? И как Анна меня учила, не спугнуть, разговор поддержать. Надеюсь, ты меня в "обывательстве" не подозреваешь? А ведь я ничего плохого не виду — что мужа любить, детей, и в доме достаток. И это я посоветовала Ганне, красивее одеться в тот день — искренне стало обидно, что девушка себя уродует какими-то немодными старыми тряпками.
— Ну, вы же у нас героиня, товарищ Смоленцева. Воевали, и в кино снимаетесь — вы заслужили, вам можно. Вот только, на вас глядя, и всякие другие решают, мне тоже разрешено. И лепят упаковку, вокруг пустоты. А отчего вы говорите, что Ганна не могла сама? Если все видели и слышали, как она с обиды на Советскую Власть такие слова говорила, мне повторить страшно!
Что ж, отойдем — покажу тебе кое-что. Моя привилегия — что мне отдельное место на площадке выделено, под гардероб, для переодевания и личных вещей. Из сумки достаю документ, разворачиваю — читай.
— Ну, дрянь! Сука! Гадина продажная! Товарищ Смоленцева, и вы верите этой мерзкой клевете? Когда двенадцать человек подтвердить могут, что все не так? Это ведь просто донос, как в тридцать седьмом, на честных людей, чтобы свое гнилое нутро спрятать!
Для доноса приписка необычна — "я заявляю, что не собираюсь совершить самоубийство, равно как и уезжать в неизвестном направлении, не оставив адреса". А для страховки тому, кто боится, напротив, подходит. И с чего бы даже доносчице опасаться честных советских людей, которые, в отличие от преступников, не должны совершать самосуд?
— Товарищ Смоленцева, так вы что, верите?! Ведь все говорят…
Вы знаете, что я в Италии партизанкой-гарибальдийкой была? И с подпольем дело имела. Потому мне кажется странным, что Ганна Полещук, все ж не полная дура, стала бы говорить столь наказуемые вещи в присутствии тех, в чьем молчании не могла быть уверена. Зато, теоретически могу допустить, что в тайном кружке нашлась предательница, которую решили заставить замолчать навеки. Нет, я не знаю, как на самом деле было — я разобраться хочу. Понять, что это было, самоубийство, или все-таки убили ее?