Красные камни
Шрифт:
— Может, так и проще — кивает Горьковский — и даже, эффективнее. Но вспомните Присыпкина, "Клопа" у Маяковского, он ведь тоже воевал? Честно, раз там не сказано обратного, и может даже, геройски. Что никак не мешало его моральному разложению. А как думаете, сколько после этой войны таких "клопов", пусть даже с парой Золотых Звезд на груди?
Ну ты продолжай, я слушаю. И добрый пока.
— Так скажите — и этот вопрос каждый должен себе задать. Не было ли в его побуждениях, хоть малой доли и личного интереса? Потому что нельзя быть коммунистом на девяносто процентов — это значит, на десять процентов предатель! Как эти вот — тут Горьковский смотрит на фотографии на столе — комсомолками притворялись, а сами мечтали лишь, чтобы муж, дети, дом полная чаша — и до предательства докатились!
— Ты дурак? — спрашиваю — в чем их предательство, что они заявили, как их Линник принуждал — что, между прочим, уголовная статья, ох не завидую я Сергею Степановичу, когда он в лагерь попадет. В чем они предательницы — что свою честь и достоинство защитить решили? Строго по нашему, советскому закону.
— Нанесли вред нашему общему делу. А в какой форме и из каких побуждений, это неважно. Предательницы.
Не достучаться. Подмял их гражданин Линник — довел до того, что отрицание его учения для адептов равнозначно отрицанию собственной личности, "мы верили — и все впустую". В жизни иной, сейчас бесконечно далекой, читал я много, как подобает профессорскому сыну — и запомнилась мне книга Пайпса "Русская революция" (у нас была издана в 2005 году, трилогия, том первый "Агония старого режима"). Ричард Пайпс, американец, один из крупнейших в мире специалистов по новейшей истории России и СССР, проводил аналогию между предреволюционными Францией и Россией, ссылаясь не на специалистов тайной войны, служивших Бурбонам и Романовым, а на Алексиса де Токвиля, Огюстена Кошена, других историков и философов, исследовавших феномен деструктивного влияния интеллигенции на общество, точнее, сталкивавшей его из неидеальной жизни в форменный кошмар.
"Поиск якобинской родословной привел его (О. Кошена) к общественным и культурным кружкам, образовавшимся во Франции в 60-е и 70-е годы XVIII столетия с целью проповедования 'передовых' идей. Эти кружки, которые Кошен назвал 'societes de pensee', сложились из масонских лож, академий, сообществ литераторов, а также разнообразных 'патриотических' и культурных клубов. 'Societes de pensee' проникли в общество, когда там полным ходом шло разрушение традиционных сословных уз. Приобщающемуся к этим кружкам следовало порвать все связи со своей социальной группой, растворив свою сословную принадлежность в сообществе, скрепляемом исключительно приверженностью к некой общей идее. Якобинство явилось естественным результатом этого феномена: во Франции, в противоположность Англии, стремление к переменам исходило не из парламентских институтов, а из литературных и философских клубов".
Эти кружки, в которых исследователь России может увидеть много общего с объединениями русской интеллигенции столетие спустя, свое главное назначение видели в установлении единомыслия. Единства они добивались не тем, что разделяли общие заботы, а тем, что разделяли общие идеи, которые жестко навязывали своим членам, подвергая яростным нападкам всех, кто мыслил иначе:
"Кровавому террору 93-го года предшествовал 'бескровный' террор 1765–1780 годов в 'литературной республике', где Энциклопедия играла роль Комитета общественного спасения, а Д'Аламбер был Робеспьером. Она рубила добрые имена, как тот другой рубил головы: ее гильотиной была клевета. Интеллектуалам такого склада жизнь не представлялась критерием истины: они создавали собственную реальность, или, скорее, 'сюрреальность', подлинность которой определялась лишь соответствием мнениям, ими одобряемым. Свидетельства обратного не учитывались: всякий, кто проявлял к ним интерес, безжалостно изгонялся. Подобный образ мыслей вел ко все большему отстранению от жизни. Атмосфера во французских 'societes de pensee', описанная Кошеном, очень походит на атмосферу, царившую в кругах русской интеллигенции столетие спустя. Если в реальном мире судией всякой мысли выступает доказательство, а целью — производимый ею результат, то в этом мире судьей выступает мнение о ней других, а целью — ее признание… Всякая мысль, всякая интеллектуальная деятельность возможна здесь, лишь если находится в согласии с их мыслью. Здесь суждения определяют существование. Реально то, что они видят, правда то, что они говорят, хорошо то, что они одобряют. Так поставлен с ног на голову естественный порядок вещей: мнение здесь есть причина, а не следствие, как в реальной жизни. Вместо быть, говорить, делать, здесь — казаться, мниться. И цель этой пассивной работы — разрушение. Вся она сводится в конечном итоге к уничтожению, умалению. Мысль, которая подчиняется этим правилам, сначала теряет интерес к реальному, а затем постепенно — и чувство реальности. И именно этой потере она обязана своей свободой. Но и свобода, и порядок, и ясность обретаются лишь потерей ее истинного содержания, ее власти над всем сущим".
Вот откуда ноги растут — у революционной (даже еще не большевистской) нетерпимости русской интеллегенции. Как известный случай, когда "демократические" литераторы требовали у издателя Сытина, "мы с таким-то работать не будем, поскольку он реакционер. Гоните его — а что ему жить будет не на что, так реакционеров не жалко". После это выльется и в "отрекись от своего отца, брата — врага народа" в тридцать седьмом. Пайпс описывает классические объединения сектантов, только не с религиозным, а политическим оттенком — где нет места для фактов и логики, противоречащих 'единственно верному учению'; 'познание невозможно размышлением и наблюдением — оно возможно только личным наставлением имама' [20] . А как умеют промывать мозги в сектах — бедняга Овертон нервно курит в сторонке, осознавая преимущество индивидуальной работы перед массовым продуктом. На выходе получаются фанатики, биороботы — у которых собственный мозг заблокирован напрочь, оставив лишь один канал, что скажет гуру.
20
прим. авт. — был принцип исмаилитов. Сейчас — всех моджахедов, игиловцев и прочих аллахакбар. Ну как иначе — в шахиды?
— И как же вы такой свой коммунизм строить будете? — спрашиваю я — ты у народа спроси, хотят ли они не по справедливости, без вознаграждения, что тебе ответят, или сразу прибьют? Ваш Линник на Ленина ссылался, "Государство и революция", где отмирание государства при социализме обосновывалось тем, что в отличие от эксплуататорского строя, уже не надо применять насилие и принуждение меньшинства к большинству. Ну а перестраивать общество по-вашему, да тут капитализм курит в сторонке, это сколько таких как ты, и сколько несознательных, и какой аппарат насилия вам будет нужен?
— А коммунисты никогда не искали легких путей — отвечает Горьковский — сделаем, хотя бы как в романе про "свет звезд". Всех детей объявить общими и воспитывать в правилах коммунистического общежития в особых воспитательных учреждениях, в секрете, чтобы они родителей вовсе не знали. Разорвать при этом воспроизводство буржуазной, эгоистической морали — и тогда, уже следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме.
— Ты этого не увидишь — говорю я — как и те из вашей Организации, кто не захочет сотрудничать. Благо, таких достаточно. Ну а все кто упорствуют — по уголовке пойдут, причем с самыми отягощающими. В историю войдете не героями, а распоследней мразью. И никто никогда не узнает о ваших высоких идеях — уж об этом я позабочусь. Поскольку вот лично я — не за такой коммунизм воевал. А за таком, в котором мои дети будут жить — которых я сам воспитаю. Последний раз предлагаю — дашь показания на гражданина Линника, отделаешься пустяком. И можешь после даже планы строить, о продолжении вашей борьбы — естественно, не нарушая советских законов. Что выберешь?
— Да пошел ты… — бросает в ответ Горьковский — с наградами, а душа у тебя клоповья, не за коммунизм ты воевал, а чтобы после "у тихой речки отдохнуть". Ничего — меня не будет, другие придут, и за все спросят, с таких как ты. И с сознательно предавших, и с малодушных, как эти вот клуши!
— Напрасно тебя, такого идейного, на войне не убили — отвечаю — лег бы на амбразуру, или с гранатой под танк, больше пользы было бы для нашего дела. Ты ведь все равно все нам расскажешь, гражданин Горьковский. — только тебе лично это уже в смягчающие обстоятельства поставлено не будет. И не Партия тебе, а ты Партии объявил войну — так не обижайся, что и к тебе, как к врагу. Такому же, как изменники Родины.
Я не шучу и не преувеличиваю. Кто сказал, что в СССР не могло быть хунвэйбинов — вот он, характерный типаж. А поскольку, я слышал, в иной истории в худшие времена советско-китайских отношений война, маоисты считались у нас не меньшим врагом, чем американский империализм — то будет с тобой, без всякого снисхождения. И сколько сейчас в Маньчжурии у товарища Гао Гана, в Народном Китае у товарища Ван Мина, во Вьетнаме у дедушки Хо, таких же бешеных, которые если до власти дорвутся, то туши свет? Впору о "бремени советского человека" говорить, несущего диким народам свет правильного коммунизма.
Вот я и буду сейчас нести. Если рядовые члены вашей организации, как парочка в гостинице, еще не безнадежны и их можно попытаться спасти, то главарей и фанатиков, как ты, я давить буду, как бешеных собак. И если технике "усиленного допроса" я учился у китайцев, то касаемо философии, если можно так выразиться, очень многому меня научил герр Рудински, бывший группенфюрер СД, а сейчас глава Штази (гестапо, это конечно контора поганейшая была, но профессионализм ее отрицать глупо).
— Хороший следователь должен быть психологом. Определить у клиента слабое место. Понять, когда он готов сломаться, пойти на сотрудничество. Пытка и избиение вовсе не панацея — но могут быть полезны, когда надо показать клиенту, что он не венец творения, а всего лишь мясо. А оттого, хорошо действует на людей с высоким общественным положением и самооценкой — если только он не идейный фанатик. Простонародье в этом отношении часто оказывается более трудным объектом. Но при должном умении, сломать можно любого. Только совет вам, герр Кунцевич — если решились на физическое воздействие, то надо задавать предельно конкретные вопросы, поддающиеся немедленной проверке — иначе вы не можете быть уверены, что пытуемый не дает вам дезу, хотя бы ради облегчения своего положения. И конечно, желательно присутствие врача, чтобы сначала определить допустимую меру воздействия, а затем следить, чтоб пациент не умер преждевременно.