Красные петухи(Роман)

Лагунов Константин Яковлевич

2

Их встретили верховые версты за три от Каменки, в логу. Сразу свернули с большака и петляли по лесным дорогам до тех пор, пока не оказались у ворот, подле которых стоял старый крестьянин, тот самый, что вчера предлагал себя в заложники. Он был с берданкой в руке. На крыльце тоже маячил мужик с винтовкой.

Изба была полнехонька. Сидели на скамьях, на подоконниках, прямо на полу. Окна плотно занавешены каким-то цветным рядном. На столе нервно помигивала тусклая семилинейная лампа.

На чижиковское «добрый вечер» откликнулись вразнобой, глуховатыми голосами, потеснились, пропустили его вперед к столу. Там, дымя папиросой, сидел

круглолицый крестьянин с восточной смуглостью кожи и узкими глазами. «Это и есть местный командир», — решил Чижиков, присаживаясь рядом. Взгляды их встретились, погнули-погнули друг дружку и разошлись. «Хитер, самолюбив и смел», — заключил Чижиков. Не спеша вынул из кармана и положил перед собой кисет, несколько листочков курительной бумаги, спички. Долго и тщательно скручивал папироску, прикурил от горящей лампы. Пустил ноздрями густую струю дыма. Десятки взглядов прилипли к нему. Приценивались, негодовали, злились, любопытствовали, насмехались. «Пора», — решил Чижиков. Отодвинул на край стола лампешку, поудобнее расставил локти, уперся ими в столешницу, прокашлялся.

— Представляться не буду: знаете, кто я. Зачем приехал? Догадываетесь. Мы не девки на посиделках. Потому никаких подмигиваний, покашливаний и прочей чепухи. Говорить все, что наболело. Напрямки и начистоту. Вопросы задавать любые. Спорить, пока духу хватит либо пока не надоест. Могу сидеть хоть до завтрашнего вечера. Не возражаете против такой программы?

— Согласны, — за всех ответил смуглолицый.

— Тогда слушайте. Вчера мы арестовали начальника особого и пропагандистского отделов главного штаба мятежников бывшего белогвардейского офицера Горячева. Это — один из самых ярых закоперщиков мятежа. Сын кулака-антисоветчика. Служил и у Деникина, и у Колчака. По подложным документам устроился в наш губпродком. Недавно, вы слышали верно, был расстрелян горячевский приближенный, бывший колчаковский каратель Карпов-Доливо, который под видом начальника продотряда особого назначения бесчинствовал в деревнях. Будет расстрелян и еще один бывший начальник продотряда, тоже в прошлом белый офицер, Обабков. Видите, какой букет? Что они вытворяли — сами знаете. Теперь и дураку ясно, зачем этим сволочам надо было ярить мужика, издеваться над ним. Видали, как ловко обвели вас вокруг пальца кулаки да золотопогонники?..

Мужики не шевелились, не курили, сидели как закаменелые, ели глазами Чижикова и молчали, и в избе от того тяжелого молчания становилось тесней и жарче. Чижиков расстегнул воротник френча, смахнул ладонью соленую росу со лба, чуть понизил голос. Он рассказал о том, как эсеры готовили мятеж в Западной Сибири и других районах страны, о Кронштадте и антоновщине, о десятом партийном съезде и ленинской оценке происшедшего в Северской губернии, об отмене продовольственной разверстки, о зверствах восставших кулаков и белогвардейцев.

— Может, я что-то утаил от вас? Сказал неправду? Сфальшивил? Говорите сразу.

— Пока навроде нет, — снова за всех ответил смуглолицый.

— Тогда ответьте мне: на кого навострили свои пики? С кем надумали воевать? За какие шиши?

— Известно, — тут же опять откликнулся смуглолицый. — С вами. С коммунистами. Мы не супротив Советской власти, но коммунистов нам боле не надо.

— Советская власть без коммунистов, — неожиданно встрял в разговор Сатюков, — все одно что телега без колес. Могешь запрячь в ее, могешь сам усестись. Только иде сядешь, там и слезешь.

— Верно, — необыкновенно обрадовался этому вмешательству Чижиков. — Советская власть — государственная форма диктатуры пролетариата.

— Опять про свою

дихтатуру.

— Никак не надиктатурился…

— Ты бы попонятней, попроще…

— Проще-то они давно разучились. Им бы только мужику мозги…

— Сладки песни поет, а послушаешь — слезы каплют…

— Отменили разверстку, когда выгребать боле нечего стало…

Все злее становились выкрики.

Минуту назад Чижикову казалось, что он поколебал, повернул в нужную сторону мужиков, а те и с места не сшелохнулись. Почувствовал прилив раздражения, с трудом одолел его. Потянулся к кисету. Перехватил насмешливый, дерзкий взгляд смуглолицего, будто на ежа сел, разом выпрямился, затвердел лицом. Смуглолицый властно прихлопнул ладонью по столу, повел по сторонам режущим взглядом, подмял, заглушил голоса. Резко повернулся к Чижикову, а заговорил неожиданно спокойно и негромко:

— Значит, Горячев и эти двое, с рыбьим да с грибным прозваньем, галились над крестьянином? Это ты теперича признаешь, а до восстания пошто не признавал? Ране-то вы иде были, справедливые комиссары? Сам-от иде-ко был? Может, не ведал про то, не знал?..

— Знал, — угрюмо вставил Чижиков.

— Знал и молчал?..

— А может, и потакал?..

— Ишь, добренькие стали, когда припекло…

— Всех виноватят, окромя себя, — грубо и зло заключил смуглолицый, но поднявшийся было шум снова погасил. — Может, неправда?

— Неправда. Себя в первую голову виноватим. Коммунисты тоже люди, и большинство из них вроде вас: нигде толком не учились. Были ошибки, и немало. Да и голод так придавил… — Он заговорил о разрухе, о бесконечных очередях за осьмушкой суррогатного хлеба в Питере. — Неуж не слышали, до чего дело дошло? Ну вот хотя бы ты, — ткнул пальцем в смуглолицего, — сядь-ка на час в кресло Ленина. Сел? Теперь решай. Надо красноармейцев кормить, чтоб буржуев снова на мужичью шею не пустить, чтоб границы от всякой контры стеречь? Надо или нет?

— Известно, — неохотно отозвался тот.

— Ну, а рабочих надо кормить? Чтоб железо добывали, машины, плуги, да бороны, да гвозди делали. Опять же керосин, ситец, мыло — все из ихних рук получаем. Будешь их кормить или нет?

— Обязательно. Они трудяги, как и мы, — охотнее и бодрее отозвался смуглолицый.

— А детишкам, ради которых революцию делали, хорошую жизнь зачали строить, детишкам нужен хлеб?

— Ясно! — откликнулось сразу несколько голосов.

— А где этот хлеб взять? Ты заместо Ленина сел, ты и ответь, где взять сотни миллионов пудов хлеба, чтоб спасти от голодной гибели Советскую власть и трудовой народ. У богатея есть заначка, он с голодухи ноги не протянет. А народ… Денег в казне что зимой тепла в срубе. Призанять не у кого: буржуи из-за рубежа, кроме дули под нос, ничего нам не пожалуют. Давай думай. Да не засиживайся. Голодные детишки ревут. Голодные рабочие с заводов разбегаются. Голодные красноармейцы в атаку не идут. Думай и выкладывай.

Мужики уставились на смуглолицего с таким вниманием и нетерпением, словно от его ответа и впрямь зависела судьба России. Вожак сосал самокрутку и молчал — угрюмо, зло, трудно. Тут кто-то, невидимый, прокричал от порога:

— Значит, ты свой хлеб приел — за наш принялся? Свои портки сносил — с меня стягиваешь? Ло-о-овко придумали — на чужом горбу…

— Не зубоскаль, — резко оборвал Чижиков невидимого крикуна. — Твой же брат, крестьянин Поволжья, пух и мер с голодухи. Твой брат, рабочий Питера, Самары, Нижнего, Москвы, жил на осьмушке. Если тебе наплевать на них, на Россию и свой карман для тебя дороже всего, тогда мы не товарищи и Советская власть — не твоя.